Выходим на рассвете

Уже на Почтамтской, на главной улице, Гомбаш услышал цоканье подков по булыжнику, оно казалось невероятно громким в утренней тишине. Оглянулся. По мостовой неторопливо катила порожняя извозчичья пролетка. Старик извозчик в длинном рыжем армяке и туго надвинутом на голову картузе сидел сгорбившись, словно дремля. Гомбаш окликнул его, извозчик остановил лошадь.

— В лагерь мне! Это возле станции… — крикнул Гомбаш.

— Знаем… — прервал его извозчик. — Садись! — И, как только Гомбаш вскочил в пролетку, тронул вожжи: — Эй, милая!

Пролетка затряслась по булыжнику. Старик, сразу поняв, что его седок очень спешит, обернулся к нему:

— Твое счастье, паря, что я тебе порожний попался. Господ каких-то со станции, с поезда, за Исток отвез, а тут вона и ты. Чего так бежишь-то?

— По службе надо. Опаздываю.

— Служба — она конешно, — извозчик подхлестнул лошадь и снова обернулся, видно, был словоохотлив. — Говоришь по-нашему не совсем чисто… Австрияк, что ль?

— Венгр.

— Это что, вроде турок? По обличью похож…

— Не турок я.

— Все едино, иноверец. Ныне вам свобода вышла, при новой власти… А на какой службе состоишь?

— В Красной Армии.

— Слыхал… Значит, и ваших туда берут?

— Мы добровольно.

— Выходит, и ты за Расею теперь… А вот господа, которых вез…

— Господа? Их теперь нет!

— Ну товарищи по-нынешнему, или как там — граждане! Они откель-то издаля приехали, промеж собой говорили — по всей сибирской дороге эшелоны с иностранными войсками идут — это какие же иностранные, тоже из ваших?

— Не знаю… Может быть, из плена едут? Поскорее, прошу вас!

— Но-о, милая, шевелись! — взмахнул извозчик кнутом. Пролетка покатила быстрее. Некоторое время старик молчал, потом снова обернулся:

— Говоришь, на родину возвращаются? Так наши тож должны… Может, и мой Петька. С прошлого года вестей нет. А говорят, если извещения нет, что убит, значит, в плену…

Но Янош уже не слушал разговорчивого старика: пролетка подъезжала к воротам лагеря. Торопливо сунув извозчику деньги, соскочил с подножки.

— Гомбаш? — удивился стоявший в воротах часовой. — Спешите, наши уже строятся!

На дворе перед казармой уже стояла в строю вся рота в полном боевом снаряжении. Щетинились штыки винтовок, приставленных к ноге. Одеты были бойцы довольно пестро — кто в синем австро-венгерском мундире, кто в сером немецком, а кто и в защитного цвета русской гимнастерке и таких же штанах, полученных взамен до конца сносившейся за годы плена старой обмундировки. На головах — и русская военная фуражка, и поношенная фельдмютце, еще с фронта, а на некоторых — и совсем неформенные картузы, какими торгуют на ломском базаре. Единым был только знак принадлежности к Красной Армии — алый лоскуток, нашитый на околыш вместо кокарды.

Увидев Ференца, оглядывающего строй, Гомбаш метнулся к нему, чтобы доложить о прибытии, но тот крикнул:

— Взять оружие — и в строй!

Схватив свою винтовку, уже одиноко стоявшую в казарменной стойке, Гомбаш занял место в строю. Ференц заговорил громко:

— Есть достоверные сведения, что сегодня в городе может произойти контрреволюционный мятеж. Губернский комитет партии призывает быть начеку. Красногвардейские отряды призваны к оружию. Ломскому батальону Красной Армии, а значит, и нашей роте интернационалистов приказано быть в полной боевой готовности. Мы поступаем в распоряжение губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, выходим сейчас. Надеюсь, товарищи, вы, если нужно, с честью выполните свой долг революционных бойцов, с оружием в руках защитите дело русского и всего мирового пролетариата. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось.

— Напра-во! — подал Ференц команду. — Левое плечо вперед, шагом марш!

…Солнце поднялось уже высоко, начинало пригревать, а рота интернационалистов, расположившаяся в тени старых тополей перед зданием чрезвычайной комиссии, все еще не получала никакого приказа. Бойцы сидели и лежали на молодой траве, разглядывали внушительное здание чека, в котором когда-то помещался губернский суд, — вытянувшееся почти на полквартала, с портиком, с широкой лестницей, по краям которой стояло шесть колонн. Над ними на крыше красовалась величественная белая статуя богини правосудия Фемиды, сидящей с весами в поднятой руке. Было тихо, ждали полевую кухню с завтраком. Гомбаш сидел на траве, прислонив винтовку к бугристому стволу старого тополя, рассматривал богиню на крыше, удивляясь, почему скульптор изобразил ее не с повязкой на глазах, как обычно, а зрящей, и вспоминал, как зимой, когда тоже была тревога, он встретился в Доме свободы с Ольгой и с Прозоровым. Как далек теперь тот день… Тогда он еще не смел и помыслить, что Ольга станет его женой. И вот — жена…

Его размышления прервал голос Ференца, вышедшего из здания чека:

— Товарищи! Тревоге отбой. Контрреволюция, видя нашу готовность, побоялась поднять голову. Возвращаемся в казарму.

* * *

Прошло три дня. За все это время дела не позволили Яношу ни разу повидать Ольгу. Да и она, видно, была очень занята — не смогла прийти к нему. И все три дня он тосковал по ней, тосковал, как никогда раньше.