Выше Эвереста

Если отец был занят или уставал после работы, я отправлялся по магазинам с мамой. Она покупала овощи, фрукты и другие продукты питания. Иногда мать нанимала носильщика. В годы британского господства местных носильщиков презрительно именовали кули. Теперь мы не употребляем этого слова, хотя для тех, кто еще отягощен старыми привычками, эти люди остаются «кули». Мать не разрешала мне носить покупки. Однако, когда я подрос, я брал с собой небольшой рюкзак и нес в нем фрукты и другие продукты. Я гордился тем, что стал сильным и могу помогать матери.

С нетерпением я ж тал воскресных дней и разных праздников. В такие дни мы ходили в гости к родственникам. Лучше всего запомнился мне в Симле дом деда (со стороны матери). Он находился возле торгового центра, на Молле, и дом тетки моей матери в Кайтху, на другом конце Симлы. Дед занимал верхний этаж двухэтажного дома. Все комнаты выходили на веранду. В гостиную и столовую детей не пускали, и обычно дед встречал нас в отдельной комнате.

В моих воспоминаниях о детских годах особое место занимает внушительная фигура деда. Он был одним из первых индийцев, получивших офицерский чин в Королевском медицинском корпусе Индийской армии[2], стал капитаном, что тог та было большой редкостью. Глубоко верующий сикх гордился и своей религией, и профессией. Его день начинался рано — в четыре часа утра. Дед обливался холодной водой даже в зимние месяцы, когда в Симле бушевали метели. Затем после часовой молитвы выходил на прогулку. В половине восьмого он верхом отправлялся с визитами к пациентам, а затем— в госпиталь. У деда была спокойная, красивая лошадь золотистой масти. За дедом повсюду следовал и его рыжий кокер-спаниель. Всадник, конь и собака, медленно шествующие утром по городу, представляли собой незабываемое зрелище.

Деда в Симле все жители хорошо знали, любили и уважали. Он был очень добрый и, казалось, прекрасно понимал проблемы других людей. Я восхищался его военной формой и стеком, который он всегда носил под мышкой. Особенно доволен бывал я, когда дед разрешал мне (в сопровождении конюха) ездить верхом. С гордостью я проезжал по улицам. Лавочники узнавали меня и кричали:

— Вон едет внук капитана сахиба![3]

Дед был вспыльчив, поэтому все, и даже бабушка, побаивались, когда он бывал не в духе. Только на одного члена семьи его гнев не распространялся — на мою мать. Он очень любил ее и никогда не бранил. Однако с нами, детьми, он мог быть суров и порой жесток. Помню, как однажды в воскресенье, когда мы его навестили, дед сказал, что всем детям — моим двум сестрам, младшему брату и мне, а также детям моего дяди, проживающим с дедом, — надо сделать прививки от брюшного тифа. Мы панически боялись уколов и искали места, куда бы спрятаться. Дед приказал всем выстроиться в ряд и приготовиться к уколу. Спастись было невозможно. Один за другим мы подходили к нему, и никакие слезы и крики не помогали; иглы не избежала ни одна детская ручка. Праздник потерял для меня свою прелесть. Моя рука разболелась, а к вечеру поднялась температура, поэтому пришлось отказаться от прогулки верхом.

В нашей семье довольно прочные военные традиции. Мой прадед служил в кавалерии. В то время, о котором я пишу, он жил в Мехловале, деревне наших предков, в районе Сиалкота. У деда Орден Британской империи и титул Кавалера Британской империи за службу в армии. Во время первой мировой войны он сражался в рядах Британской армии и получил от англичан много наград и большой участок земли в деревне.

Дед по линии отца — инженер, причем эту же профессию должен был избрать и мой отец. Дед — человек принципов. Он возглавлял большую семью. Ему не раз предлагали более высокие посты, но старик отказывался, не желая покидать Дели. Вместе с двумя братьями (мы называли их «большая тройка») он остался в Дели и всегда был душой нашей семьи.

Дом в Фагли у нас был очень удобный, но семья росла, и отец стал подыскивать более просторный. Мы переехали в коттедж Хишнаки, недалеко от Молла и дома деда. Нам очень понравился новый коттедж и его большой двор, хотя теперь я уже не мог ежедневно подниматься на гору и спускаться в долину.

Во дворе росли две яблони, но, когда мы приехали, яблоки еще не созрели. Родители запретили нам срывать зеленые плоды, но соблазн для меня и младшей сестры Гудди был слишком велик. Потихоньку мы нарвали яблок и ели их с солью. Нашему пиршеству скоро пришел конец. Как-то утром мать заметила, что на одной из больших ветвей не осталось пи одного яблока. Конечно, мы отпирались, а моя старшая сестра Гурмит лаже сказала матери:

— Биджи, наверное, дети дхоби[4] сорвали яблоки.

Мать поверила и пообещала поговорить с сыновьями дхоби. Однако, когда мы вернулись из школы, мать явно была не в духе.

А теперь говорите правду, — строго приказала она. — Кто все-таки сорвал яблоки?

Никакие отговорки не подействовали, и нас выпороли.