Выше Эвереста

Эта история очень расстроила мою религиозную мать, считавшую, что дети должны всегда говорить правду. Во время вечерней молитвы, на которую собирались все члены семьи, она обратилась к богу с такими словами:

— О, боже, если ты даровал мне детей, сделай так, чтобы они были честны и правдивы и совершали добрые дела, которыми я могла бы гордиться.

После молитвы она еще раз напомнила нам, что надо всегда говорить правду, и приказала просить прощения у бога. В знак признания вины и обещания никогда не воровать мы должны были низко кланяться и касаться лбом пола. Я старался не очень сильно елозить носом по полу, но Гудди нос все-таки расшибла. Когда дед заметил ссадины у нее на носу, матери пришлось рассказать об всем, и ей впервые досталось от деда, который не признавал подобных наказаний для маленьких детей.

Нам сказали, что нынешней зимой в Симле было необычно много снега. Поэтому мать вязала свитеры, перчатки и чулки для всей семьи. Ей приходилось делать что ежегодно, так как связанные ею вещи к следующей зиме уже оказывались детям малы. Мы очень любили кататься перед домом по снегу на санках. Здесь был идеальный для этого пологий склон.

Мы соорудили санки из деревянных ящиков, а живший по соседству плотник прибил к ним полозья, чтобы они хорошо скользили. Мчась вниз на санях, мы представляли себя эскимосами из далекой холодной страны. Случались и аварии. Однажды, когда Гудди и я спускались с горы, наши санки перевернулись. Правда, мы не расшиблись, но Гудди сильно перепугалась и с тех пор не желала больше со мной кататься. Я стал специалистом по катанию на санках, научился тормозить ногами, и аварий уже не случалось. Мать не возражала против наших занятий спортом, но иногда сердилась, что мы носим в дом снег и пачкаем полы. Она не разрешала входить в дом в уличной обуви. Перед сном мать мыла нам ноги.

Зима в Симле имеет свои особые прелести. Заснеженные ветви деревьев изумительно красивы, и в них сверкают, при свете поднимающегося или заходящего солнца, мириады разноцветных огоньков. Мы по-прежнему ходили в гости к деду. Особенно запомнился мне один визит. В тот день я впервые увидел махараджу. Дед устроил большой прием в честь посетившего Симлу махараджи Патиалы.

Дед тщательно готовился к этому дню и пригласил в гости всю элиту Симлы. Детей, конечно, на обед не пустили, и мы сгорали от любопытства. Я считал, что махараджа носит роскошный золотой шервани[5] и чуридар[6], ожерелья из бриллиантов и других драгоценных камней, а на тюрбане у него наверняка сверкает огромный бриллиант вроде «Кохинора». Я спросил отца, как выглядит махараджа, но его уклончивый ответ меня не удовлетворил. Дед не раз рассказывал о махарадже Бхаратпура, личным врачом которого он когда-то был. Ясно, что надо воспользоваться званым обедом, чтобы взглянуть на живого махараджу. Поэтому я попросил старшего двоюродного брата Джагмохана устроить так, чтобы я смог посмотреть на знатного гостя. Дед доверял Джагмохану и поручал ему следить за напитками для гостей и даже за тем, как готовили блюда.

Гости прибыли и сели за стол. Тогда Джагмохан провел меня в соседнюю комнату, откуда я мог наблюдать за ними в замочную скважину.

— Который из них махараджа? — шепотом поинтересовался я.

— В середине сидит, рядом с дедом, — ответил брат.

— Это тот, который одет в черный костюм? — спросил я, не веря своим глазам.

Брат утвердительно кивнул головой, а я был глубоко разочарован. Вместо блистательного махараджи я увидел весьма прозаичного вида пожилого человека.

В памяти сохранилось тяжелое воспоминание, связанное с гибелью дедушкиной лошади. Однажды утром, собираясь в школу, я заметил, что лошадь все еще на конюшне. Я заподозрил что-то неладное, так как дед уже ушел на работу, а ведь он всегда отправлялся на работу верхом. Я спросил бабушку, почему дед оставил лошадь дома. Она ответила:

— Лошадь заболела, и дед пошел пешком.

В школе я все время думал о лошади. После уроков я сразу же бросился на конюшню. Лошадь лежала, возле нее стояли дед, врач с длинной трубкой в руках, конюх и собака Томми. Дед строго сказал мне:

— Иди-ка домой. Лошадь тяжело заболела.

Дома я рассказал обо всем матери, и она тоже заволновалась. Вскоре пришел слуга от деда и сообщил печальную весть — лошадь убили. «Почему же ее убили?» — думал я и не мог сдержать слез. Когда мы пришли на конюшню, она уже была пуста. Томми не вилял хвостом и не встречал нас веселым лаем. Он грустно сидел в углу веранды.

Дед сказал:

— Очень жаль кобылу, но пришлось пристрелить ее, чтобы избавить от мучений. Она съела какую-то ядовитую траву, и надежды на выздоровление не было.

Я потерял верного друга и с тех пор старался не ходить мимо конюшни.