Выше ноги от земли

– Нахрен музыку.

Руднев унес бутылку на кухню.

– Их так много! – крикнула она вслед. – Никогда бы не подумала, что ты меломан.

– Тысячу лет не включал проигрыватель. Но раньше мы любили послушать.

Мы! Она закусила губу. Какое досадное слово, когда в нем нет тебя. «Мы» отныне должно быть только про них.

– Первым делом, когда мы переехали, я привез эту старенькую «Регу» и весь винил.

– Вам, наверно, было весело? Столько музыки.

– Нам было по-разному.

Илья вернулся с откупоренной бутылкой и двумя бокалами.

– По твоему дому не скажешь, что когда-то ты жил здесь не один.

– Это почему?

Руднев налил вино.

– Когда я зашла, то подумала, что тут живет или монах, или торчок, который вынес все добро.

– Но не тронул пластинки? Нет… Я просто убрал лишнее с глаз долой.

Маша кивнула, сделав вид, что понимает его. Они чокнулись. Лишнее! Звон немного приободрил ее.

– И? Какую мне поставить? Есть любимые?

– Ставь любую… А лучше не надо.

– Тогда я выбираю вот эту, на которой нарисован банан. Она самая красивая.

– «Велвет Андеграунд». Хороший выбор.

– Как?.. Как мне тут?

Маша повесила пластинку на ось проигрывателя.

– Поставь иглу на край. Ну вот же… Возьми держатель.

– Этот? – Пластинка закрутилась.

– Да! Теперь… Да нет! Просто опусти эту палку на…

Заиграла Sunday Morning. Келья наполнилась перезвоном челесты и будто бы стала светлее.

– Какая нежная песня, – сказала Маша.

– Ага. Она как раз про торчка-параноика. В юности я часто слушал Лу Рида и других товарищей конца шестидесятых, – признался Илья. Голос его размяк от вина.

– И все-таки ты меломан! – Маша поправила волосы в отражении бокала.

– Вряд ли. Меломаны любят музыку, а я слушал ее, чтобы отвлечься, чтобы кого-нибудь не придушить.

Маша заметила, как скоро гибнет в нем любое доброе чувство и как он осознанно становится холоден.

– Думаю, тот, кто любит музыку, не станет никого душить.

– А зря! – Руднев плюхнулся на диван и закинул голову к потолку. – Фонограф и электрический стул изобрел один и тот же человек.

– Тогда я не буду рисковать. Пусть играет.

– Пусть играет.

Песня кончилась, началась следующая.

– Не хочешь потанцевать?

– Я? Сейчас?

– А когда же? Музыки сколько! К тому же ты сам просил научить тебя.

– Видать, был не в себе! Нет-нет, я не танцую и не пою.

– Не верю. У тебя такой красивый голос. А ну-ка спой!

И Руднев запел. Он взглянул на Машу и увидел, что ей нравится, как он поет. Илья тут же перестал, закрыл лицо то ли от стыда за свое исполнение, то ли от накатившей грусти. Заиграла Femme Fatаle. Маша поставила пустой бокал на стол и подошла. Она убрала его руки и поцеловала.

Она скинула платье. Потом села сверху. Дышала близко, часто, открыто.

Он старался слушать ее тело. Но собственное тело не слушалось его, словно вместо рук ему приварили жестяные оси на сухих шарнирах. А Маша была теплая, мягкая, ответная. Что же с ним не так? Какая нелепость… Он забыл, что от него нужно. Он старался. Он боялся забыться и прослушать.

Тишина, непонятная тишина.

«Ну что ты? – зашептал ее подорванный нежностью голос. – Расслабься».

И он поверил ей. Уткнулся в плечо. Целовал, как в бреду. И на краю опьяненного взгляда мелькало что-то родное. Летели волосы.

Маша закинула за голову руки.

Запах.

Источник лета.

Сирень?

Поцеловал подмышку. Проглотил горький вкус дезодоранта. Поцеловал снова.

Сирень!

Вдовий цветок.

Куст раскачивался вперед и назад, как на ветру. Вперед и назад. До стона в стволах.

«Я так люблю тебя», – сказал Илья.

Маша обняла его голову, прижала к груди. Чтоб замолчал!

«Я так люблю тебя».

Она знала: он говорит это не вслух.

Он говорит это не ей.

Маша открыла дверь на балкон. – У тебя нет стекла в раме! Забавно, прям как у нас в ординаторской.

– Однажды я его выбил, а новое так и не вставил.

– А еще что-то требуешь от Адамыча!

Рудневу вдруг стало интересно, как поживает отделение, как дела в больнице. Но спрашивать не стал. Совсем не подходящая беседа для двух обнаженных людей.

– Иди ко мне, ты замерзнешь.

– Говорят, он подыскивает тебе замену.

– Я его понимаю, – ответил Руднев совершенно сухим тоном.

Не понимал он только, зачем она все же впустила Адамыча в их разговор.

– Ну нет! Мы не дадим тебя уволить.

– Мы? Заза уезжает. Другим я поперек горла. К тому же Адамыч прав, я профнепригоден.

– П-ф-ф… Какая хрень! Ты ужасный профессионал!

– Ужасный! – засмеялся Руднев. – Господи! Маша, мы занимаемся самым ответственным делом. Даже Заза может что-то пришить назад! Ты хоть представляешь, если я вдруг что-то натворю?

Маша закашлялась.

– Уйди от балкона! Простынешь.

– Я буду с тобой! Буду следить, чтоб ты ничего не натворил. У тебя просто сложный период.

Он снова засмеялся, как-то по-особенному отчаянно.

– Сложный период. Другого не предвидится.

– Какой ты зануда. Предвидится! Тебе надо просто перевернуть страницу. Это сложно, но необходимо.

– Поставь лучше другую пластинку.

– На фиг музыку!

Маша налила себе вина. Сделала большой глоток. Быстрая капля перекатилась через ключицу. Она смахнула ее без следа, осушила бокал и вышла на балкон.

– Не дури. Заболеешь!

– Ну и пусть, – крикнула она снаружи.

– Как это – пусть?