Высматриватель

Стёкла преувеличивали снег, и сам снег был чем-то преувеличивающим собственное значение. Это были прекрасные стимулы, чтобы почувствовать себя где-то в тёплом, в одном из своих полушарий, перебраться туда с ногами и думать – что-то похожее на воспоминание, но с эффектами свежей мысли. Как это бывает: человек себя сам от себя отсчитывает, к примеру, было детство, и там эта женщина, которая готовила на ужин голодную зимнюю ночь, и никто не мог прожевать, потому что зубы сводило. Какой-то сосед, брат, лицо которого было чёрно-серым от юриспруденции. Почтовый смех. Присылай… А вот кто-то зашёл. Зачем ты пришёл? – За жизнерадостностью. Это же было совершенно нормально – прийти за жизнерадостностью, за таким вот особым словом прийти, сунуть эту штуку в карман и почувствовать, как она там ворочается, греется…

Теперь – другое тепло. Объёмные воспоминания, толстые такие, набивные, уже не согревают, и надо как-то выкручиваться. Говорить о горячем, и что-то такое: информационное тепло. Украшать себя, давать себя целовать, водить себя на свидания, смотреть на себя в разных ситуациях, править себя и гордиться, отдать кому-то и потом заново искать – осознавать себя – через радость, да, через веселье – да, и показывать это, перекидывая на плоскости, и плоское это выкладывать. И получать одобрение, получать этот палец, вытянутый полудугой, получать эту скобочную улыбку…

– Это вы о театре опять? Ну хватит уже, хватит о театре. Жизнь, она никуда не делась, жизненность...

– И чем ты её возьмешь? Вот этими? Да посмотри же! Люди перестали копиться. Глянь на них: тряпичные мальчики тридцати лет волочатся из стороны в сторону по чужим советам. Что ни дай прямо в руки – вываливается. Ходят по этим местам и охотятся там, сидят громкие такие, трескучие – сжигаются за милую душу. Остальная сволочь размазана по городу, шуршит в бельевых шкафах, прося о чем-нибудь фетиш. Про любовь говорят, приходят туда – в пластиковых ногтях с хронической жаждой. Кого-то нашла – принца нашла, и он плывёт к ней с пропитанными духáми парусом…

Люди перестали копиться в себе. Тратятся, раздают. Целеполагание – нонсенс. Скоро ли выпустят устройство, назовут «сенсорная мечта», и будет модно как-то внешне от себя мечтать, и никаких личных усилий, пальцем поводил – и вот оно...

Продвинутые пользователи мозга – где они все? Можно расти, но они как будто застряли, психология, жалобность, и кто-то нужен, вызовите, говорят, а кто им нужен – биолог или ветеринар? Некоторым – именно ветеринар, они мало чем отличаются… Сидит там, выкормленное, как туша, плотное до тошноты, глаз некуда положить, да они бы и не приняли – на хранение; они только его охраняют, это подобие, неопределённое, неназванное, их.

…Второй человек томился, видно было, что он томится, и это продолжалось достаточно долго, но дальше он вдруг переменился и сказал:

– А что вы ноете? Не нравится – не ходите в театры, не общайтесь с людьми, которые раздражают вас своими простыми желаниями. Сейчас каждый может слепить всё, что ему нужно: общество, которое ему нужно, время, которое ему нужно, и самого себя в нём – эпоха выставляется вручную.

Так он говорил, и железо капало изо рта, текли железные речи, застывали готовыми решётками, как правота.

И собеседник принял его слова, и только крохотно пронеслось в голове «потомки оборвались», так пронеслось, и теперь стало понятно, как он был стар – уставший, сморщенный человек, очередная бабка-кишечница. Перед смертью всё-таки извернулся и произнёс: «Хорошо, что часть людей обезвредили, переманив в театры. Всё делается изящно – развлечения, и люди обезврежены». Сморщился весь, а расправиться уже не смог, так и умер, ударив себя по песку.

Смерть – это обычная тишина, это невидимость, это не событие, но отсутствие событий. Если вы умерли, никто не выложит ваши впечатления относительно качества погребения, и красочные интерьеры гроба, и фотографии трупных червей, и вот как меня едят, а вот как я разлагаюсь…

…Этот ушёл, но другие остались – те, которые видят иначе, чем все, и они видят: театры памяти – разговор людей перед тёмным залом анонимов. Нет времени, пространства, висит один разговор, и это спектакль, это таинство… Вот оно, проходите, занимайте какие-нибудь места, здесь маленькое количество правил, и все поместятся, письменный разговорный язык, система привет, как дела или контейнеры фактов – и редко там какая-нибудь фраза причитающая, и как её говорили: «Хорошая мысль – долгая, её надо думать как тишину, распылить, заменить этой мыслью сознание, и любой день, и все ощущения заменить одной этой мыслью и думать её – ничего больше не делать, просто сидеть, лежать, с открытыми и закрытыми, – и думать, шлифуя снами, книгами… Но кто на это способен?»

…Некие сидели на смотровой площадке театра, и это был спектакль внизу – повседневная жизнь. Можно было спокойно говорить.