Высокая кровь

Он ломал грудью лед, пытаясь вырваться на сушу, вокруг него кипела черная вода, а Сергей, его друг и хозяин, рвал ему губы трензелем и, судорожно дергаясь, напротив, не пускал, утягивал на дно с собою вместе.

Монахов и случившиеся рядом горцы выручили — кинули аркан, слетели с коней, вцепились в поводья и выволокли их обоих на поверхность. Сергей упал на берегу, но тотчас же вскочил, облепленный палящим холодом, как тестом из печи. Степан вонзил в него упорный, безукорный, горящий накалом последнего ужаса взгляд. Он будто поседел от страха, неуемная дрожь плескалась из него в Сергея и обратно.

Монахов вмиг переметнулся на Степана и погнал его наметом, чтоб согреть. Сергея же раздели до исподнего, закутали в тулуп и уложили на тачанку. Он так обессилел, издрог, что уже ничего не хотелось — только чтоб эти добрые руки унесли, утянули, с головой погрузили его, как ребенка, в живительную теплоту, в домовитую горечь кизячного дыма, в кисловатую вонь и шершавую ласку овчин на печи.

Много позже, когда отогрелся, подступили досада и злость на себя: по собственной дурости не был в бою, лежит себе в круто натопленной хате, подслепый и блаженный, как младенец. Прискакавший Монахов рассказал, что они сбили белых с позиций и налетом забрали Сусатский и Карповку и вся донская конница и пластуны поспешно отходят на Маныч.

Всю ночь Сергей не спал, возился на печи — переполняло, жгло упущенное и предстоящее назавтра, без него. В кармане гимнастерки, в жестяной коробке с корпусными печатями лежал совсем новый партийный билет — его предстояло вручить Леденеву, говоря: приняла тебя, окончательно, бесповоротно признала своим абсолютная сила.

Еще в Раздорской штаб настигла телеграмма, что в корпус направляется ревизионная комиссия от Реввоенсовета фронта. Должно быть, в Саратове стало известно о новочеркасском разгуле, обо всех грабежах и присвоенных ценностях. Предвиделся строжайший спрос со всех. Телеграмма, однако, внушила Сергею не боязнь за комкора, а скорее тревогу за самих ревизоров: корпус снова вступил в полосу непрерывных боев, развивал наступление — и угнаться за ним представлялось и трудным, и рискованным делом. Ничего необычного не было в том, что кто-то из верховного командования Красной армии выезжал на позиции. Но все же двигаться бескрайней зимней степью, на авто, конной тягой, а не бронепоездом, в условиях слоеного, разорванного фронта, по территориям, неведомо кем занимаемым…

В комиссию входили трое: уже Северину знакомый старый большевик и первый леденевский командир Зарубин, член политического управления фронта Круминьш и Халзанов… да, тот самый Халзанов, комиссар леденевского 1-го крестьянского кавалерийского полка, который, как снежный комок, обрушил за собой лавину Первой Конной.

Когда Челищев зачитал шифровку с именами, Леденев изменился в лице, чего с ним при Сергее не происходило, разве только в бою. На то было похоже, как оживляется собака, почуяв приближение давно пропавшего хозяина, которому хранит по-человечески необъяснимую, бессмысленную верность, не принимая ласки и еды из рук чужих.

Приезжали его старые товарищи, с которыми он вышел в снежную пустыню восемнадцатого года, огромного, настороженно затаившегося и выжидающего мира, считая своей миссией поднять над ним красное знамя, такое же чужое дремучему казачеству, как и завет подняться над естественным отбором кроманьонцам и волкам. Приезжали его старые товарищи — и ждать от них чего-либо худого Леденеву, должно быть, и в голову не приходило. Сергею даже показалось, что по приезде этих вот двоих и вырешится все: Леденев перестанет быть непроницаемым, наконец-таки выпустит душу…

Поднялся ни свет ни заря. Степан бил копытом, кусал удила. Сергей, ощущая голодную силу и в нем, и в себе, задохнулся морозом и ветром.

По безоглядной снежной целине — до самой бритвы горизонта, вперехлест, за край — зубчатой кромкой океанского прибоя катились гривастые черные волны. Словно самой степной землей сквозь трещины коры исторгнутая магма, безудержно текучая, как миллионы лет назад, но уже не слепая, не движимая темным промыслом природы — сотворить, а подчиненная единой человеческой воле — пересоздать весь этот мир, смывая, расплавляя всю неправду, что залегала в нем веками.

Леденева нагнал аж у самого Процикова. По круговинам талой крови, по извилистым стежкам шинельных, полушубковых трупов, по несметным копытным следам, уводившим на крепкий, заснеженный манычский лед, изрытвленный зияющими полыньями от снарядов, усеянный обломками саней и перевернутыми передками. На разрубленных лицах перестал таять снег.

Под комкором была Аномалия — огневая красавица с будто бы мертвой, костяной головой, но с трепещущим розовым храпом и живыми глазами, удивительно женственными и словно в самом деле презирающими всех, кроме хозяина. Рядом Мерфельд и Трехсвояков, вестовые, штабной эскадрон. Вернувшийся к комкору Жегаленок, едва Северина увидел, приветно просиял.