Высокая кровь

— Ну что, комиссар, — сказал Сергею Леденев. — Езжай к ним, если не робеешь. Во избежание бессмысленных потоков крови и так далее.

С Сергеем выехали Жегаленок и Монахов. Все было как во сне, когда уже не страх тебя толкает, а острое ребяческое любопытство, восторг погружения в какой-то изнаночный мир, в котором все волшебно встает на изначальные места. Он никогда еще не видел беляков в упор… да, видел в бою, но что же можно там увидеть и понять, кроме гримас физического напряжения и последнего ужаса? Он даже говорил с Извековым-Аболиным, но со взятыми в клещи, обреченными смерти — еще никогда.

Что за люди они? Что сильней в них окажется прямо сейчас — потребность жить, руководясь инстинктом самосохранения, или глухая, жертвенная ненависть, остервенелое, нерассуждающее мужество людей, потерявших уж все, кроме жизни? Чего стоит их правда, их вера?..

Навстречу выехали трое офицеров. Передний, сухощавый и седой, с генеральским зигзагом на защитных погонах, посмотрел на Сергея угасшими, словно подернутыми пеплом узкими глазами.

— Генерал Ивановский, командующий Сводной дивизией Второго Донского корпуса. С кем имею честь?

— Военный комиссар Конно-сводного корпуса Северин, — отчеканил Сергей, вновь почуяв себя самозванцем. — Ввиду бессмысленности всякого дальнейшего сопротивления предлагаем вам сдаться. Всем, кто сложит оружие, гарантируем жизнь.

— Это и к офицерам относится? — уточнил Ивановский, гадливо поморщась, как будто и сам понимая нелепость вопроса, и было только непонятно: не то не ждет пощады для себя, не то не хочет принимать ее от красных.

— Всем будет дана возможность искупить свою вину перед народом. За исключением карателей и палачей.

— Да ведь среди нас, милсдарь, нету таких, — тоскливо усмехнулся генерал, — которые ничем себя не запятнали. Равно как, смею утверждать, и среди вас… А впрочем, к черту. — Расстегнул портупею на ощупь и протянул Сергею шашку, простую, казачью, с начищенной медной головкой.

Незвучно хлопнул револьверный выстрел, все тотчас вскинулись, готовые стрелять… заржали и прянули лошади, один лишь Ивановский стоял как конный памятник себе же. В раздавшемся первом ряду казаков, на островке истоптанного снега остался лежать человек. Защитный полушубок, белые погоны. Еще один, считающий себя уже убитым за Россию, жить не захотел. Рука с револьвером откинута в сторону, под головой — кроваво-студенистая печать, в оскале молодых зубов застыла злоба, но потускневшие глаза остановились будто в запоздалом недоуменно-грустном вопрошании: неужель теперь всё — навсегда себя предал неудобному, нудному делу совершенной бездвижности?..

— Поздравляю вас, Леденев, блестящая партия, — сказал Ивановский, подъехав к комкору. — Как вы нынче управились со своим эшелоном развития — выше всяких похвал. Да только вы и сами теперь уже в мешке. Если к утру по фронту не поддержат, этот самый плацдарм для вас станет могилой.

— В Гремучем доскажете, ваше превосходительство, — сказал, не ворохнувшись, Леденев, и столько властительного равнодушия было в этих словах и посадке его, что и сам генерал, показалось, признал: прошли времена вековых, наследных хозяев войны.

Леденев провожал свои сотни угрюмым, взвешивающим взглядом. Встряхнувшись, повел головой:

— Телеграмму в штаб армии. Полсуток жду Буденного на Мало-Западенский. Где Конная? В чем дело? Нахожусь на скрещении трех угрожаемых направлений противника. За спиной же имею могилу, сотворенную мудрой природой. Прикажете стоять и умирать?

На западе, за синим лезвием оснеженного горизонта вполнеба засиял закат — снеговые поля, перевалы, холмы ярко вспыхнули, затопленные половодьем кровяного солнечного света, как будто бы напитанные им до снегириной красноты. И по этим кровавым снегам стлали тысячи всадников ровный, подавлявший сознание гул.

Небо выгорело уж до пепельной сизи, лиловело, темнело, но от легшего снега всюду было светло, когда Сергей увидел тополя и крыши хутора Гремучего. На взгорье, выше хутора, косым распятием застыли крылья ветряка. На выгоне безликим серым стадом табунились пленные — похоже, пластуны, повыбитые из окопов на околице.

Северину давно уже казалось, что, катясь и кружа по степи, их корпус раз за разом забирает один и тот же хутор. Он понимал, что в множестве казачьих хуторов и уж тем более беленых куреней нет и не может быть и двух совершенно похожих; что каждый дом неповторим, но это ведь для глаз хозяина или хотя бы человека, имеющего время присмотреться, обжиться на одном клочке земли. Когда же знаешь, что назавтра покинешь одноночное пристанище, как будто уже и не хочется и не можется вглядываться, вкореняться каким-либо чувством в чужое жилье — тем более уж запустелое и захирелое.

Он отыскал глазами Леденева. Тот ехал к ветряку — как будто для того, чтоб совершить там неведомый обряд. Сергей послал коня за ним. Поравнялся со свитой, остановившейся у взгорка.

Комкор сошел с седла и, склонив обнаженную голову, шаркнул ногой, как будто разгребая снег, откапывая что-то.