Высокая кровь

— Да ни к чему я, ни к чему не склонен! — закричал Сергей шепотом. — Я знаю его всего месяц. Я вижу его силу и не понимаю, что́ он хочет с ней сделать, к чему приложить. Он так владеет боем, корпусом, врагом, что лучшего на его месте и представить нельзя. Но он порою говорит такие вещи, что не понимаю, где я — в красном корпусе или в орде с Темуджином. Он говорит, что сильный прав, что сильный и слабый не будут равны никогда, ни при какой, пусть и Советской, власти, что если задавить всех сильных, то найдется сильнейший из слабых и что слабые ищут кого-то слабее себя, чтоб опять помыкать. А сильнейших боятся, ждут, когда те оступятся, и тогда непременно ударят им в спину. Он будто чувствует свою… ну, обреченность, что ли. Он будто чувствует: как только победим, он станет не нужен. Он будто знает за собой какую-то вину, а может, только ту вину, что он и есть сильнейший, а мы его за это и хотим судить. Но разве же мы будем? Нам нужна его сила, и мы хотим только забрать ее в рамки, заставить ее течь, как ток по проводам, соединившись с силами всего народа, а он видит в этом ущерб своей силе — вообще свой конец.

— И все-то у вас «будто», — усмехнулся Зарубин. — Вы психоанализом не увлекаетесь? А что, полезное умение — расспрашивать и слушать человека. Вот только обстановка фронтового наступления к лежанью на кушетке не очень-то располагает. Ну а дела его, дела о чем говорят? Дайте факты, Сергей Серафимыч. Кинул клич против власти Советов? С кем-то вел разговоры подобные? Со своими штабными, с комбригами? Или вы полагаете, что надобно лечить здоровых, пока они не заболели?

— Но ведь и у вас так считают, — отважился Сергей.

— У кого это «у нас»?

— В политуправлении фронта. Да вы и сами знаете — в Москве. Ему не доверяют, и он звериным нюхом это чует. Такое у меня сложилось чувство, что против него там у нас — не знаю где — затеяна интрига и что меня используют вслепую.

— Студзинскому не верите? — спросил Зарубин прямо.

— Товарищ Студзинский послал меня за правдой, отделить, так сказать, зерна правды от плевел, то есть именно после того, как на него уже пошли доносы, то есть игра уж повелась.

— А я вас, Сергей Серафимыч, признаться, считал…

— Наивным? Щенком желторотым? — рассмеялся Сергей. — Да знаете, уж лучше бы таким и был. Тогда бы верил абсолютно. В него, Леденева, и верил бы, как и каждый из наших ребят.

— А почему же вы считаете, что эта самая игра ведется у нас наверху, а не собственно в корпусе?

— А потому что в своем корпусе он уничтожит всякого одним только фактом своего существования. Он этой игры, которая ведется в корпусе, даже не замечает. Вы, само собой, знаете, что Шигонин настроен к нему откровенно враждебно. Да и комбриг-один, Гамза, считает себя принижаемым.

— Уязвленное самолюбие?

— У Гамзы, полагаю, да. А вот с Шигониным сложнее. Он хочет, чтобы в корпусе все было по букве большевистской дисциплины, как в беге заводского механизма, а у нас тут стихийная сила, и ею только Леденев и может управлять, а Шигонин боится ее, как воды не умеющий плавать. Леденева он не понимает. Да и сам я — не больше. Вы про кушетку говорили — так его уж укладывали. В Саратове, когда лечился по ранению. Спасокукоцкий занимался его легкими, а Синани — душой.

— Ну и что же тот вытянул из него под гипнозом?

— А то и вытянул, что ничего определенного. Ему снились люди, убитые им на войне, да так, что он и сам уже не понимал, с кем, собственно, воюет — с нами или с белыми. Синани уверял меня, что он нащупал ключ… ну, травму, потрясение, из-за которого он, Леденев, вконец запутался, перестал разбирать, кто есть кто, но, по-моему, Синани ничего не нашел, а говорил так, чтоб утешить самолюбие.

— Так что за потрясение?

— А будто комкор был в разведке, почему-то один, и будто бы под видом офицера — по крайней мере, так Синани его понял. И вот его нагнали двое конных и винтовку к затылку приставили — смерть. И вдруг, то есть в самый последний, смертельный уж миг, они его узнали — своего командира. Свои это были, мадьяры из собственной его дивизии. Такое это было впечатление, что он запомнил все: и дырку в башлыке, и что у одного из них на гимнастерке не хватало пуговицы… А! Чепуха все это. Он вас ждет, вас — Халзанова и вас.

— Ну что ж, недолго ему ждать осталось. Если, конечно, сам от нас не будет бегать — в наступление.

Сергей с Зарубиным тряслись в тачанке — роскошный трофейный «паккард» пришлось оставить в хуторе Сусатском: восьмицилиндровый мотор обледенел и не завелся, несмотря на все усилия шофера.

Достигнув Нижнего Соленого, решили подсогреться и подождать, пока уляжется буран, а уж утром, со светом и, быть может, в безветрии двинуться к Спорному. Натолкались в богатый курень. В углу у самовара Сергей увидел Сажина.

Увидев членов Реввоенсовета, Сажин вскинулся — не то чтобы подобострастно-суетливо, а как бы весь налившись подчиненным, тревожным вниманием:

— А я все Кравченку разыскиваю, начснаба нашей Горской. Пропал, бежал, можно сказать.

— От чего же бежал?