Высокий порог

— Что, Петров, размечтался? Забыл — по тревоге вскакивать не положено тебе? Не молоко выкинулось на плиту. Воды кругом полно. Гари от нее не будет. Чего срываться? Знаешь, что спина поранена, простужена. Повернуться на бок теперь надо, опереться удобно руками и подняться на ноги потихоньку. Так, так… О! Стало быть, не то направление… Нет, это не старость. Ты на ходу молодым не уступаешь. Лишку понаклонялся с картошкой. Лихо взялся… Ну, ну, так вот, так. Ничего, подруга, переменится жизнь, облегчение тебе будет.

Дед Казанок выправил поясницу, подошел к плите и сдвинул с кастрюли крышку. Щи согрелись. Он налил тарелку и поставил на стол. Принес соленых огурцов из коридора, красный помидор и заварной чайник. Чем не жизнь? Все есть, свое. Не надо искать в магазине, чем бы приправить картошку.

Он посмотрелся в зеркало, провел рукой по щекам, подбородку. Пора бриться. Поспешил со щами. Приятнее было чистому обедать.

«Побреюсь после. Брюхо тоже не тетка — матушка родная, — решил он с выражением бодрости, будто и не было прострела в пояснице, усталости. — Нет еды — беда. Переешь — бедой еда», — вспомнилась отцовская присказка.

Обед был поздний. Дед Казанок привык есть два раза в день. Утром он выпивал стакан колодезной воды, промывал внутренности от лишней кислоты, топтался у дома и по дому до ощутимого голода, перед полднем завтракал, так же поступал и перед обедом — и не ужинал. Со старухой ели по три, а то и четыре раза в день. Зубы уставали от еды. Потом и плохо спал, куревом забавлялся по ночам, сбивал бессонницу. Днем тяжело двигался, тянуло к дивану.

Хозяйка бесконечно варила, пекла, жарила — все надо было съедать, чтобы не портилось. На одну еду сила уходила. Она скорее с умыслом обкармливала, отяжеляла, чтобы «в клуб на кино не скакал, сидел бы у телевизора». Тонкий народ — баба. Рассказывал как-то один: молодым по выслуге лет вышел с пенсией. Жена его старше на десяток годов, а работала сутками с нервными в больнице. Обрадовался мужик воле: гуляй, Калуга! Распетушил перья, да не тут-то было, нет сил на любовь, хоть плачь, хоть смейся. Валух валухом — не мужик. К доктору сходил. На комиссию записался, хоть и стыдно было немощь свою выявлять. Однажды она проспала на работу, поспешила компоту ему налить. Второпях убежала на автобус. Он в зеркало углядел какие-то ее махинации, поднялся, подошел к столу, а тут пакетик с таблетками — и в компоте таблетки. Сходил он к доктору, спросил, что за штука такая — и прояснилось дело. Обезвреживала она его, желаний лишала… Ох, говорит, и бил же. Да соврал. Ударь ее — она старше тебя.

Отобедав, дед Казанок вышел на улицу. Тянуло полежать, но он решил побороть усталость. Уснешь, как прикоснешься к подушке, а потом ночью маята будет. Из-за реки пролетели лебеди. Девять насчитал. Каждую осень они кормятся стаей на совхозном поле у леса. Их стреляют. Осторожная птица, а и глупая. Человека боится, близко не подпустит, а на машину выставится — хоть руками бери ее с подножки. Выбивают. В прошлую осень три оставалось на отлет. Поели браконьеры.

Он вышел за сараюшки посмотреть на лебедей, но они не сели, видимо, кто-то был на поле, стороной потянули опять за реку. На огородах прибавился народ: пришли с совхозной работы, набросились на свое. Осень поторапливала погодой. Тепло, сухо — лучшего не дождаться.

По тополям шумнул ветер, дунувший от реки. Листва сыпанула на крышу. Солнце валилось на лес, вечерело. Когда-то должна была появиться Нинка из леса, но дорога оставалась безлюдной. Может быть, она уже дома, прошла, пока обедал. Зашла бы, помогла навести чистоту. Сама курит, когда ни зайдет, разводит грязь. Да какая из нее помощница после болота? Покланяйся там за каждой клюквинкой, попрыгай по кочкам.

«Берись сам, да не позволяй больше курево разводить. Вспомни, какую борьбу вела старая с тобой. Трудное дело — отучить от этой заразы. Трудное, христофорова трава!»

Нинка пришла с восходом солнца и попросила опохмелиться. Он поджидал ее вечером, и теперь не выразил ей радости, но просьбу исполнил, видя ее болезненное лицо.

— Ты не обижайся на меня. Вчера клюкву толкнули хорошо, ну и, само собой, утром с головными болями. Я расплачусь. А картошку ты не копай, зайдем с девками, враз свернем.

— Расплачусь, когда отмолочусь. Ладно, буду ждать. — Дед взглянул на небо. С севера тянулся огромный гусиный косяк. Гуси летели так высоко, что почти не слышно было криков. Солнце подсвечивало их снизу, они отливали яркой белизной.

— Боишься, снег скоро пойдет? До снега еще долго. Гуси высоко летят, к погоде.

— Ну-ну, — ответил дед.

— Мы опять на болото. До вечера…

Глядел вслед Постновой дед Казанок с грустью, думал вслух:

— Опять на болото. Оградили бы их на этом болоте проволокой, да пусть они там дневали и ночевали. Набрали клюквы, пропили — и весь доход…

Дед Казанок обозлился и долго ворчал на неисправимую ягодницу, но под конец свалил опять же вину за нее на компаньонок. Не будь их, не пустилась бы одна в топи, а если же и сходила бы, копейку на ребятишек поберегла бы.