Высоцкий

У парижского спаниеля лик французского короля,
не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени:
набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье,
а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля.

И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени,
петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени,
розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля.

Эту землю с отливом зеленым между нами по горсти деля,

как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба, Провиденье,
короли, спаниели и розы, и питейные все заведенья,
сколько мудрости в этом законе! Но и грусти порой… Voila!

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.

Я прошу не о вечном блаженстве — о минуте возвышенной пробы,
где уместны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы —
милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!

Текст развернут как картина или даже как кинофильм: каждый из удлиненных шестистопных стихов (самый первый — дольник, а затем анапесты) являет собою своеобразный кадр. Отметим лирический мост, перекинутый между Парижем и Петербургом, где в девятнадцатом веке на Невском проспекте был кафе-ресторан Доминика и откуда фантазия поэта переносит «ветхую салфетку». Париж видится гармоничным средоточием вечных ценностей, предстающих в динамическом единстве. Человечность неотделима от красоты, этика от эстетики: «милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!»

Постепенно у Окуджавы вырабатывалось фамильярно-родственное отношение к Франции, о чем он сам говорил достаточно отчетливо и открыто в беседе с В. Амурским: «Франция — моя вторая родина». А Париж в этой поэтической системе был эквивалентен Арбату. «Никогда до конца не пройти тебя», — было сказано об Арбате, длина которого чуть больше одного километра, но ясно, что речь шла о бесконечности жизни. Такое же настроение создавал для поэта Париж, о чем говорится в стихотворении 1990 года:

Париж для того, чтоб ходить по нему,
глазеть на него, изумляться,
грозящему бездной концу своему
не верить и жить не бояться.

При таком «домашнем» отношении к этому городу проблемы эмиграции для Окуджавы как бы и не возникало — при том, что он находился в дружеских контактах со многими русскими писателями-эмигрантами: Виктором Некрасовым (упомянутым в процитированном стихотворении), Анатолием Гладилиным и другими. Слово «эмигрант» Окуджава употребил однажды, говоря о разлуке с Арбатом и проживании в Безбожном переулке (в доме для привилегированных писателей). В жизни Окуджавы осуществилось то, о чем большинство советских людей не смели даже мечтать: будучи москвичом, часто бывать во Франции и чувствовать там себя как дома. До перестройки второй половины восьмидесятых годов многим писателям-вольнодумцам посещение заграницы (и Франции в том числе) давалось только ценой бегства (или изгнания) из СССР. Академик А. Д. Сахаров, борясь за права человека, дерзко говорил о «свободе перемещения по планете» (что в застойные времена казалось утопическим лозунгом). Окуджава находит для этой идеи свободного перемещения разговорно-поэтический эквивалент: «прогулка». В 1988 году он выражает уже реальную по тем временам надежду, что былые изгнанники смогут беспрепятственно посетить Россию (что и произошло, например, с В. Аксеновым, В. Войновичем, А. Синявским, Е. Эткиндом):

Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
тогда мои друзья с прогулки возвратятся,
и расцветет Москва от погребов до крыш…
Тогда опустеет Париж…