Высшая мера

Сомкнул книгу и осторожно вставил в щель меж томами. «Что верно, то верно!» — подумал о последнем изречении. Однажды на крупном совещании по вопросам обороны он резко, но, как оказалось, не весьма квалифицированно выступил. Тогда поднялся Тухачевский и сказал, что ему, Генеральному секретарю партии, нельзя выступать таким неподготовленным. Корректно сказал, но в подтексте прочитывалось: профа-а-ан. И поныне вспомнится — будто персты в свежие раны вложишь. А прошло полтора десятка лет. Цепка память уязвленного самолюбия!..

Часы показывали восемь утра, передача «Последних известий». Включил радио. Из репродуктора — не голос, а сама бодрость! Там-то и там-то противнику ценой больших жертв удалось потеснить наши войска, там-то и там-то советские воины прочно удерживают свои позиции, предпринимают смелые контратаки, нанося врагу огромный урон. О сдаче Минска — ни слова. Похоже, редакторов радиокомитета еще не уведомили об этом… Сообщил диктор о повсеместной записи добровольцев в действующую армию, о решимости советских людей отдать все силы на разгром фашистской нечисти. Сообщал о подготовке кубанских хлеборобов к жатве, о трудовых достижениях шахтеров Кузбасса…

Сталин знал, что не только у диктора такое бодрое настроение. Легковесным оптимизмом и бодрячеством начинены еще многие люди, особенно те, кто наслышан о войне по бодрым радиопередачам. На самом-то деле все и сложнее, и горше. Вопрос — ребром: быть советской власти или не быть?! И надо, видимо, честно, прямо сказать советскому народу всё, всю горькую правду. Ныне правда, разбавленная сиропом, вредна как никогда.

Зажженной спичкой Сталин провел несколько раз над примятыми волокнами табака, раскурил трубку, с новой жадностью втянул в легкие дым и незнакомо почувствовал легкое головокружение. На веранде, где обычно раздевались и приводили себя в порядок гости, мимоходом глянулся в большое зеркало: под глазами желтоватые, словно у почечника, натеки, щеки одрябли, а скулы заострились, как у азиата. Усы стали светлее от новой, понавтыкавшейся седины. Досадливо пыхнул трубкой: «Не слишком ли много для восьми дней, товарищ Сталин?!» Вспомнил, что ни разу за эту неделю не подумалось о городках, хотя часок игры был бы хорошей разрядкой. Забытыми оказались птицы и белки, живущие в дуплах старых берез и сосен около главной аллеи, — не насыпал в кормушки зерен и хлебных крошек. Рука не брала в эти восемь дней садовой лейки, граблей, лопаты.

«Не годится так, товарищ Сталин!» — снова упрекнул себя как бы со стороны. В углу веранды взял свою любимую штыковую лопату — металл остро отточен, вербовый черен легок, наполирован ладонями. На песчаную дорожку сошел по широким деревянным ступеням, выкрашенным, как и вся дача, в зеленый, приятный глазу цвет. Остановился, неторопливо выколотил трубку о черенок лопаты, спрятал в карман куртки. Грудь заядлого курильщика лишь после нескольких вдохов по-настоящему ощутила свежесть солнечного утра, вобрала всю пестроту запахов. От пруда навевало прохладой, запахами водорослей. Там озабоченно крякала дикая утка, видно, расшалившихся утят сзывала. Он не раз с улыбкой наблюдал, как они вдруг начинали озоровать, наперегонки ныряя и брызгаясь водой. Вынырнет пушистый черноклювый пацан, осыпанный сверкающими каплями, глянет лупасто по сторонам и опять — нырь, только лапки мелькнут в воздухе да вода взбурлит на том месте. В азарте иной так далеко уплывет под водой, что, вынырнув где-либо среди камышей, начинает испуганно пищать и отчаянно грести на бранчливый отзыв матери.

Со стороны леса, подступившего к самому дому, пахло хвоей, молодым листом березы и почему-то разворошенной медвежьей берлогой. Память, что ли, приблизила тот январский полдень девятьсот четвертого года, когда в первый раз бежал из ссылки? Пробираясь через заваленную снегом иркутскую тайгу, остановился вдруг от какого-то странного запаха. Средь зимы дохнуло в лицо прелыми листьями, теплой землей и зверем. Так пахло от необработанных звериных шкур, которые покупал у охотников отец-сапожник, — лесом, чащобой, таинством… В десяти шагах от себя, сбоку, увидел под корнем вывороченного кедра рыжую ямину берлоги, раскиданный снег, старые листья, мох. От берлоги уходили широкие, носками внутрь, следы, точно от больших крестьянских постолов. Какое беспокойство разбудило и выгнало зверя из обжитой теплой ямы в самое лютое время? И где он? Медведь-шатун свиреп и агрессивен. Вначале зябко стало под меховой дохой, а потом отошло: посмотрим! За пазухой лежал маленький черный браунинг, подаренный товарищами по ссылке.