Высшая мера

Зверя не встретил, но запах берлоги лег в память. И сейчас конечно же пахло просто прелью листьев, гниющих веток, пригретой солнцем земли. Ведь рядом рос почти что дикий, никем не ухоженный лес, трогать который Сталин запретил. Он любил его первозданность. Как любил и эту дачу, и яблони с вишнями у прибрежья пруда, и тихо плещущийся фонтан в центральном круге перед домом. Любил здесь отдыхать, здесь работать. Здесь часто проводил заседания Политбюро ЦК партии, принимал ответственных работников…

Едва ли не всякий раз, выходя вот так на воздух, он немного сожалел о том, что является рабом своей привычки работать по ночам, что обкрадывает себя, спит, когда окрест дачи зарождается самое жизнерадостное, самое нарядное пиршество красок и звуков. Он встает тогда, когда всё уже обретает будничность, когда птицы уже отпоют свои лучшие песни, когда уже, обсыхая, с шорохом распрямляются под деревьями травы.

Но — что делать? Не им сказано: привычка — вторая натура.

Сталин постоял несколько минут, щурясь, подставляя бледное лицо солнцу. Не часто, но глубоко вбирал в себя густой утренний воздух. Среди запахов леса и воды уловил очень близкий, очень домашний аромат свежеиспеченного хлеба. Он любил хлеб домашней выпечки, высокий, пахучий, с подрумяненной горбушкой набекрень. Пекли его здесь же, на даче. С другой стороны дома была пристроена просторная кухня, а рядом с ней, за перегородкой, высилась русская печь. Направился к кухне. Легонько позвякивала лопата, втыкаясь в песчаную дорожку. Из кухни его увидели, поняли, что товарищ Сталин идет к ним. Впервые за восемь дней войны. Прежде почти ежедневно наведывался, задавал два-три вопроса, брал припас для белок и птиц и отправлялся подкармливать. А вот больше недели не появлялся. Видно, плохи дела на фронтах. Вон как осунулся. Не подвело б здоровье, ведь шестьдесят второй годок Иосифу Виссарионовичу.

Не поднимаясь на веранду, остановился, поздоровался. Ему ответили взволнованно, радостно.

— А я повел вот так, — Сталин с улыбкой показал, как он, подняв лицо, повел носом, — чувствую — хлебом пахнет. Дай, думаю, схожу к моим кормильцам, проведаю их…

— Удачным хлеб получился, товарищ Сталин. — На веранду вышла немолодая женщина в белом халате и накрахмаленной шапочке. Полная, разрумяненная, с крохотными капельками пота возле носа. Наверное, прямо от кухонной плиты или пышущей печи. В округлых руках любовно вскинула высоченный каравай. — Вот он какой, красавец!

— Замечательный каравай. Хорошие дрожжи, стало быть, Анна Ивановна. Помню, в детстве матушка показывала мне на самую большую полость в хлебе и говорила: «В этой пещере, сынок, Христос ночевал».

— Да, так говорят в народе, Иосиф Виссарионович…

Женщина молчала, но по ее озабоченному лицу, по строгим, окруженным морщинками глазам Сталин видел, что ей очень хочется о чем-то спросить, но не решается.

— Ну-ну, Анна Ивановна! — обласкал он ее взглядом. Догадывался, о чем будет ее вопрос. Знал, на западной границе служил сын Анны Ивановны.

Она, как ребенка, прижала хлеб к груди. Брови ее сломились над переносицей шалашиком, лицо стало печальным.

— У всех одна боль, Иосиф Виссарионович. — С надеждой глядела в его глаза, карие, с желтоватой светлинкой по краям радужки. — Скоро ль проклятых фашистов разобьем? Свет белый из глаз вон катится от переживаний…

И она, и все, кто осторожно посматривал и прислушивался, все, конечно, ждали, что товарищ Сталин спокойно и твердо скажет: «Скоро!» Нет, он не мог этого сказать. Враг чрезвычайно силен. На врага вся порабощенная Европа работает. Разведка утверждает, что более половины фашистских дивизий, напавших на СССР, оснащены трофейными французскими автомобилями. Красноармейцы подбивают французские, итальянские, чешские, румынские, бельгийские танки… У врага богатый боевой опыт, да к тому же — внезапность нападения.

Тощая правда лучше масляной лжи.

Сталин прислонил к себе черен лопаты и занялся трубкой. Выпустил изо рта голубое облако, мундштуком поправил усы. Посмотрел в глаза женщины тоже строго и прямо.

— Немцев мы разобьем, Анна Ивановна. Но не сразу, этого не обещаю.

— Силен фашист?

— Силен. Но не сильнее нас, Анна Ивановна. Мы закопаем нечисть! — Сталин приподнял и опустил лопату.

Говорил он чуть-чуть с улыбкой, чуть-чуть с желанием подладиться под настроение и понимание женщины. То есть внушал, что все будет хорошо. И она прерывисто, с облегчением вздохнула:

— Дай-то бог!

— Не бог, Анна Ивановна! Советские люди, наша Красная Армия сделают это.

И вдруг почувствовал, что похож сейчас на того радиодиктора, который читал сводку Совинформбюро. Бодрячок. Нахмурился, сдержанно кивнул женщине и пошел по дорожке, ритмично, под свой медленный шаг, переставляя лопату. В полусогнутой руке неизменная трубка. Говорили, что эту руку товарищ Сталин серьезно повредил во время бегства из царской ссылки, с тех пор она сохнет.