Высшая мера

— А я вот запишусь на курсы! — вернулась Анна Никитична к прежнему разговору. И, сказав это, на секунду или две задумалась, смотря мимо ребят. Покусывала свои крупные, охочие до смеха губы. Похоже, представляла себя на высоченном сиденье грохочущего трактора. Трактор черный, страшный, а она на нем — белокурая, голубоглазая, красивая, всем бабам на зависть.

Легонько вздохнула и взялась подбивать на столе ком пшеничного теста. Норовисто встряхнула головой:

— И запишусь вот! И буду работать на самом большом, который с этими, с гусеницами. Как его прозывают?

— «ЧТЗ», — сказал вместо Кости Айдар, доставая из-под лавки сверкнувший топор. Засунул топорище за веревку на поясе, взял сумочку с харчами. Кивнул Косте: — Пошли.

— Погодили бы маненько, Айдарик, я б вас горячими лепешками попотчевала. А?

— Спасибо, мама. Лошадь нам не на весь день дают. К тому ж не какую-нибудь клячу, а саму Горобчиху.

Произнес все это Айдар очень суровым тоном, а мать его, мачеха, улыбнулась:

— Тогда — конечно, тогда — торопитесь!

Был ли в Излучном такой человек, который бы не знал Горобчихи? Не было такого человека! Горобчиха — знаменитая кобыла. Когда в тридцатом году Устим Горобец отвел ее в колхоз, то истово перекрестился на все четыре угла света: «Слава богу, избавился, холера ее матери!» Толстая мохноногая гнедуха умела кусаться, лягаться, а уж ленива была — страх божий! Кнут и палка для нее что слону мухобойка. Правда, если ее все ж таки пронимали, то она кидала задки, лягалась нещадно, в щепы разнося передок телеги или саней, до тех пор, пока не прекращали бить. Это — в худшем случае. В лучшем, при добром настроении, Горобчиха трунила такой рысцой, что позавидовать ее рыси могла разве только черепаха. И лишь при возвращении домой, в конюшню, Горобчиха охотно развивала скорость, равную галопу коровы. Странные были у нее глаза: правый — темный, обыкновенный, лошадиный, а левый — бело-серый, как у свиньи, только большой. Но видела обоими отлично, особенно если она где-то паслась, а к ней шли с уздечкой. Даже стреноженная удирала с непостижимым для нее проворством.

Вот на такой знаменитой кобыле предстояло хлопцам ехать в лес за дровами. На месте Стахея Силыча следовало бы за одно это отдать им книгу о цезарях, не дожидаясь ни воза, ни полвоза дров.

Они вышли из избы. Теперь в сенцах было совсем нестрашно, потому что рядом похрамывал Айдар. После избяной духоты тут вздохнулось хорошо, просторно. У некоторых излученцев в сенцах пахнет мышами, хлебной пылью сусеков, застарелой паутиной углов, а у Калиевых чуть слышно пахло летней степью, бередящей горечью трав. Такой запах издавали полынные веники. Костя знал: связанные попарно, они висят на шесте вдоль задней стенки, в дневные сумерки напоминая седые бороды дедов. Надергали этой серебристой, пахучей прелести по-за канавами на задах, по уклонам лощин, разобрали аккуратно и туго-натуго постягивали шпагатом, а корешки ровнехонько отрубили топором. Люб-мил духовитый веник не только в сенцах, но и в избе, всю долгую-предолгую зиму от него пахнет августом, полем, особенно если его чуток обдать варом-кипятком. Сразу напоминаются степной сенокос, ночь с прядающими большими звездами и вот этот запах, исходящий от охапки свежего полынкового сена, брошенного под бока. Калиевы всегда много запасали веников, а весной Анна Никитична, непрактичная женщина, как считали некоторые бабы, задарма раздавала остатки тем же малозапасливым хозяйкам, которые ее судили.

— А ведь она запишется на курсы, — сказал вдруг Айдар, когда уже подходили к колхозной конюшне.

— На кой?

— Характер. Если что вдолбит себе в голову — никто не своротит.

Костя промолчал. Об упрямстве тетки Нюры он наслышан. Веселая, общительная хохотунья, но уж и упрямая так упрямая. Рассказывают, когда в Излучном организовалась коммуна, то первый муж Анны Никитичны подкараулил с дружком землемера возле мара и убил: ишь, мол, казачьи вольные земли захотел окоммунить, поделить! Милиция, быть может, и не нашла бы убийц, да Анна Никитична день и ночь подступала к мужу с одним и тем же: «Признайся сам, а не то я выдам! Признайся…» Он пригрозил, что и ее укокошит, пусть только пикнет, а она все ж пошла в сельсовет и заявила. Дружка суд приговорил к расстрелу, а мужа отправили на десять лет тайгу пилить. Передал через людей: «Вернусь — все равно убью подлюку!» И добрые люди советовали Анне Никитичне: уезжай подальше из поселка, сделай аборт, чтоб не рожать обузу-безотцовщину! Двадцатилетняя бабенка — ни вдова, ни мужняя жена — засмеялась, зло сверкнув глазами: «Рученьки у него коротки — убить меня! Вернется — еще на коленочках передо мной поползает. Сама себе хозяйка, не рабыня! И никуда я не поеду и рожу себе ребеночка. Вот так, бабоньки-заступницы!..»

И не уехала, и родила Ольку, и за нищего-разнищего Ильяса замуж вышла, и нарожала еще целую кучу ребят во зло «практичным» да «сердобольным» односельчанкам. И правильно сделала. Их, «сердобольных» сударушек, не поймешь ведь, с ними вконец запутаешься, если станешь всерьез их советам внимать.