Высшая мера

Но Горобчиха тащила в упор не потому, что стромкий, а потому, что дорогу почти сплошь замело метелью, особенно на полянах, угадывалась она лишь по оголенным мысикам на всхолмках, где снег срывало ветром. На глубоких снежных переносах кобыла останавливалась, тяжело поводя круглыми мохнатыми боками, оглядывалась на шагавших позади воза ребят. Похоже, ждала, что начнут понукать, кнут в дело пустят, тогда она могла бы сорвать свое зло, раза два-три шарахнув задними копытами в передок розвальней.

Однако ребят никак не сердили ее остановки, пожалуй, они даже радовались им: сразу же поджимались к возу с подветренной стороны, терли варежками красные, настеганные вьюгой лица. И Горобчихе ничего не оставалось, как, передохнув, рывком срывать с места воз. Пареньки откидывались этим рывком в сторону и потом пристраивались сзади, каждый шагая по канавке от полоза. Пополам сгибались от косого, почти встречного ветра, смешанного со снегом.

Наконец поднялись по Севрюжьему взвозу в поселок, отворили каршинские ворота и въехали во двор. Никто не встретил, никто не сказал спасибо. Ладно, спасибо потом будет! Развязали веревку, стали сбрасывать дрова. Сбросили.

И тут, кутаясь в накинутый на плечи полушубок, вышел Стахей Силыч. Дрова ощупал голой ладонью, похвалил — хорошие! И ребят похвалил:

— Настоящие джигиты! Слово умеете держать. Вьюга эвон какая, а вы — привезли, не испужались. Айдате, отведите одра в конюшню и… Как раз самовар поспеет, родительница разожгла только что. Книгу получите. Айдате, одна нога там, другая — здесь!..

А через пятнадцать минут он встретил их в избе слезным криком:

— Сожгла родительница цезарей! На огне инквизиции сожгла! — И тянул трясущуюся руку к распахнутому зеву печи: — Смотрите, что сотворила окаянная баба!..

На красных углях высилась серая горка бумажного пепла.

— Пока я с вами во дворе тары-бары, она экс… экспроприировала. Оком-махом не успел повести, моргнуть то есть… Не дозволю, грит, малолетков непотребным книжьем развращать! Тварь, иудино семя… Пока искал, чем ушибить, — убегла… Ох, ребятушки, печаль-то какая. Я ведь за нее… ботинки аглицкие и наган самовзводный… Топор на пороге положу, пускай только вернется!..

Горе его было неподдельное.

Жарко натопленная изба и услышанная новость сварили измученных ребят. У них не стало сил даже для того, чтобы сделать шаг к порогу. Их будто исподтишка шубой накрыли и молотильным катком раз десять прокатились.

— Пошли, — выговорил наконец Айдар и взялся за дверную скобу.

— За Горобчихой?

— Домой. К черту.

— Давай заберем дрова!

— Пошли. Слепой теряет палку только один раз. Будем умнее вперед…

Выходя за Айдаром, Костя приостановился в раскрытой двери. Окинул потного, жалкого в своем несчастье Стахея Силыча уничтожающим взглядом.

— На углях из-под наших дров тебя, дядя Стахей, и твою бабку будут в аду черти поджаривать… Эксплуататоры трудового народа!

У того на кончике поникшего уса дрожала мутноватая капля пота. Через расстегнутый ожерелок рубахи видно было, как на заросшем горле катнулся кадык. Старик проглатывал оскорбление. Бессильно мотнул рукой:

— Ладно-ка, иди-ка!..

2

А дома ругалась мать и смеялся отец. Оказалось, маманя накрыла горшок с молоком разбитой патефонной пластинкой и заставила его в печь. Теперь вот вынула, чтобы вынести затомленное молоко в сенцы. Хотелось ей утром своего Вась-Вась свежим каймачком попотчевать. Вынула горшок, а крышки сверху нет. От жара пластинка свернулась и комком нырнула в молоко. Невелика беда, если б корова по-хорошему молока давала, а то вот-вот совсем перестанет доиться, вот-вот «причинать» начнет, как говорят о корове, близкой к отелу. Понятно расстройство матери, которой пришлось выплеснуть в помойное ведро целый дневной удой.

— Это, мамань, потому, что химию и физику не изучала. Если б изучала, не стала б накрывать пластинкой. А знания свои ты можешь пополнить на курсах трактористок. Правда, папаня?

— Еще один агитатор обозначился! — Павловна походя замахнулась на Костю рукой. — Шибко грамотный, как посмотрю, сразу видать, что не из простых свиней, а их вислоухих. — Ушла в заднюю комнату, хлопнув дверью.

Косте не привыкать. Знал, что мать любила его какой-то неласковой любовью. Не помнил, чтобы погладила по голове, что-то ласковое шепнула или просто рядом помолчала. Если Костя болел, ходила злая и не спала ночами. Если его хвалили на родительском собрании за хорошую учебу, она рдела от гордости, а дома грозила пальцем: «Смотри у меня, Костя!» И он знал, что это не пустая угроза: отшлепает и ох не скажет. Да еще и плакать не даст: «Цыц у меня!» А ладонь у нее железная, каленная череном лопаты да мотыги, колючими стеблями сорняков, которые приходится выдирать на посевах проса. Но в общем-то Костя маманю нисколько не боялся. Даже уважал за решительность. Даже любил иногда.