Высшая мера

Подгонять этап больше не требовалось. Даже самые уставшие спешили спрятаться от промозглого сырого ветра куда-то в помещение. Строй двинулся внутрь территории лагеря, оставив бесчувственное тело Кислова на покрывшимся коркой снегу. Поймав мой взгляд, Головко добродушно пояснил:

– Подберут солдатики, не переживай, не замерзнет! Такую сволочь так просто не изничтожить, значит! За нападение на сотрудника ему ШИЗО положено на месяцок. Посидит в четырех стенах, одумается, значит…

Я кивнул, догоняя вырвавшегося далеко вперед Качинского, по одному виду которого можно легко определить, что моих действий он не одобряет и против заигрывания с администрацией лагеря.

– Я понимаю, Александр,– произнес он тихо, как только я его догнал и занял место по правую руку в неровном строю от него, – что в ваших действиях в отношении Кислова говорил офицер НКВД…

– Бывший…– поправил его я, нахмурившись.

– Пусть и бывший,– легко согласился Качинский,– но такого вам воровское сообщество может и не простить…Таких тут называют ссученными! За такое полагается смерть!

– Я…

– Не надо оправдываться!Чисто по-человечески я вас понимаю…Но как зэк зэку скажу…Ходите и оглядываетесь. Ваша смерть бродит уже у вас за плечами.

Это было сказано таким загробным и серьезным тоном, что я невольно обернулся. По спине побежали мурашки. За всю свою недолгую карьеру в НКВД я был наслышан о могуществе воровской братии. Ходили слухи об их почти нереальном могуществе, что достать они могут любого обидчика хоть из-под земли. Связываться с ними не особо хотелось, особенно тогда, когда прекрасно понимаешь, чем то все может закончится. О воровском мире в НКВД ходили легенды. Я усиленно попытался вспомнить все о чем мне говорили старшие товарищи, рассказывая байки о том, как настоящие воры ограничивают себя во всем, подобно отшельникам-монахам. Им нельзя иметь семью, детей, ничего, что могло хоть как-то привязать их к чему-либо, извратив, сломав, заставить подчиниться воле оперативников. То, что самый обычный человек называет счастьем, воры признавали слабостью, и какая же воля должна была быть у них, чтобы отказаться от этого, какая вера в идеалы?

Я шагал следом за Качинским, меся промокшими ногами грязно-бурый снег, превратившийся в кашу. В ношенных сапогах хлюпало, а пальцы уже и не чувствовали колкого пронизывающего насквозь холода.

– Вот они…– аккуратно дернул меня за край телогрейки Лев Данилович, кивая куда-то в сторону.

На деревянном, почерневшем от постоянной непогоды крыльце сидели трое зэков, густо исписанных синими татуировками так, что в полумраке сгущавшихся над нами сумерек, они казались какими-то нереальными существами. Один из них, почти седой мужчина, в новеньком бушлате, скроенном и подогнанном точно по размерам, словно шившимся в дорогом ателье, сидел чуть повыше других, дымя ароматной самокруткой, и внимательно осматривая наш неровный строй перепуганных и до смерти уставших людей, от которых за версту несло крепким потом, вонью давно немытого тела и стойким запахом несвободы.

– Кто?– уточнил я Качинскому на ухо. Слегка повернув голову. Наши глаза с главарем встретились. Его ядовитый, полный необоснованной злобы взгляд скользнул по моему лицу, будто оценивающе, как сквозь прицел винтовки.

– Воры…Они на работы общие не ходят. За них бригада, такие мужики как мы с тобой, да Федор со товарищами норму делаем…Запрещено им работать, вера не позволяет.

– Какая еще вера?– не понял я, отводя глаза в сторону, стараясь сделать так, чтобы это не выглядело трусостью. Тут надо было, как с волками, отвел взгляд, вся свора на тебя и бросилась. Смотришь прямо и открыто, ничего не боясь, волки признают в тебе настоящего достойного противника и обойдут.

– Обычная, воровская!– пожал плечами Качинский.– Сейчас только она и осталась…– с грустью добавил он, коснувшись груди, где, как я уже успел заметить висел тщательно скрываемый от посторонних глаз православный крестик на сухой пеньковой веревочке.

Мне оставалось только промолчать. Не мог я его понять, оценить и посочувствовать неприятию новой власти. Для меня выращенного в Советской России Россия императорская была чем-то далеким, эпохальным, но уже историческим…Для Льва Даниловича – огромным и, наверное лучшим, пластом его жизни.

– Пошевеливайся!– Головко завел нас за угол, где располагался карантиный барак. – Вход строго по одному! Там доктор вас осмотрит и примет решение…– он едко усмехнулся.– Сразу вас расстрелять или немного помучаетесь.

Строй рассыпался в стороны. Густой пар от взмыленных от долгого перехода людей клубами поднимался вверх в иссине-черное, затянутое плотными снеговыми облаками небо. Мы с Качинским присели в уголке на куче сваленных бревен, закурили, ожидая своей очереди. Молчали. Устав от разговоров за время долгой дороги этапа. Хотелось уже какой-то определенности, распорядка, забыться, прилечь где-то, дав уморенному телу немного роздыха.