Выставка

Боби ожидали те же отечественные пути-дороги, по которым отправился молодой Октавиан, воодушевленный заметкой (скорее, напоминанием, похожим на набросок мистерии) какого-то дьякона, сделанной на полях книги записей об умерших и народившихся, заметкой о младенце мужеска пола (а это был именно он), найденыше латинянском, явившемся в приход по окончании первой войны с западных фронтов заодно с ранеными и с несколькими словами, писанными на ленточке, повязанной вокруг младенческого запястья вроде как против сглаза, после чего оного (этот живой сверточек) перебрасывали из пассажирского в товарный, с перрона на перрон, из рук в руки, вплоть до прихода этого самого дьякона, у которого он и вырастет в красивого парня. Наслушался Боби и о том, как о парне, только тот оказался в стране предков, моментально пронюхала родня, и слетелась со всех сторон. Не дали ему времени ни акклиматизироваться, ни отрегулировать пищеварение, так они стремились сделать семейный дагерротип – заснять засыпанного снегом парня над могилкой матери, с портретом отца в его возрасте в промерзших руках (извлеченным из неаполитанского военного архива благодаря усердной помощи одной его служащей, о которой у парня, в чем он сам был виноват, даже на могиле матери были все его мысли, о ней и о мрачном проходе меж стеллажей с книгами, где она, обхватив юношу ногами, жарко прошептала ему на ухо: Соно стершее, рилсаса ти пуре!)

Вынюхала его родня из-под земли, ила, папоротника, макадама[8]. Родичи вынырнули из пыльных книг, из каналов, выползли из катакомб, взволновали его кровь, влезли под кожу, и в итоге подтолкнули его в направлении железнодорожной станции. Этого вполне хватило, чтобы молодой Октавиан покинул поросшую травой материнскую могилку с билетом в кармане на отъезд из этой страны, так жаждущей его молодой крови, и с телеграммой, также в кармане, от архивистки (Ун мираколо! Стоп! Соно гравиди! Стоп! Мио уомо э танто феличе! Стоп! Диментиками!}, присланной откуда-то с Альп, с курорта, специализирующегося на сохранении рискованных беременностей, вполне, следовательно, хватило, чтобы он остановился перед самой обычной надгробной плитой с крестиком и вопросительным знаком рядом с именем, и тут его охватило чувство почти физической связи с тем, кого он как-то безответственно, скузи, паренте, обеспокоил во время заслуженного отдыха. Он разорвал билет и пустился в пляс со всей развеселой сквадрой стариков, наделенных роскошными усами, со сквадрой во главе с его родным отцом, у которого усы только начали пробиваться. После этого Октавиан уже не мог выпить даже стакана вина пер миа анима, потому что рядом вечно оказывался какой-нибудь жаждущий казин, сеиченто.

Боби перебрался на кухню, за стол, и, успокоившись после всего, чего наслушался, вставляя в мундштук сигарету за сигаретой, исписал, ей-богу, кучу осмысленных фраз на многих страницах, начиная с рассказа о несчастной судьбе военного найденыша Октавиана, с присовокуплением итальянского, юношеского эпизода. По поводу эксцесса с архивисткой, который он в тексте описал и развил в рамках, определяемых этикетом, основываясь на этом и на той самой коллекции телеграмм (которые позволяли получателю быть в курсе, но не более того), Боби допустил возможность существования где-то какой-то внучки. Завершил он, поступив так, как от него совсем не ожидали, слезной мольбой одинокого и недостойного старца с его последней грешной мыслью. Завершив дело, он, как мог и сумел, перевел письмо на итальянский (дед же – вы об этом еще услышите, с тех пор как слег в постель, на языке своих предков только бредил) и отправил его городским властям Неаполя от имени деда Октавиана. Смешно было бы предлагать деду, который даже телефона у себя не установил, более прогрессивные и действенные средства связи, потому что в этом деле, факт, решил Боби, не справился бы ни дезориентированный почтовый голубь. И Боби, и, в основном, деда письмо это практически лишило всех сил. Другой бы уже давно бы бросил эту затею, нашел бы подходящую причину, наклеивая за кухонным столом марки на международный почтовый конверт.

От сеанса к сеансу, неспешно, но уверенно, Боби оживлял перед Раджей портрет деда Октавиана в молодости, так что Раджа трехцветный фон этого портрета, как мы уже видели, отразил на траурном извещении.