Выставка

Там кран, о котором я вам говорил, заноет, выпятив грудь колесом, Владица, как бы в ответ на тот мегафонный ор. Он останется под козырьком один – в соответствии со сценарием – маленький человек. И режиссер посоветует Владице быть как можно естественнее, потому что никому здесь не нужен колосс родосский. И велит ему смотать и выбросить красный шнурок, намотанный на кисть руки. Задрожав, Владица сквозь очки, моргая, направит прямо в камеру страдание, совпадающее с только что высказанной аудио-жалобой, и даже выдавит из глаза слезу, от которой запотеют очки, слезу, о которой неизвестно как станет известно режиссеру, и он будет настаивать на ней, на этой слезе. И Владица тут же спонтанно посмотрит сквозь свои запотевшие очки на угол здания: Там, там, за ним, кран с резьбой для навинчивания шланга, ориентир в его личном универсуме, с помощью которого он преодолевал хаотичность пространства. Кран будет дополнительно снят и найдет свое место при монтаже, потому что ни один удачный кадр ни за что не следует вырезать, обогатит режиссер собственным знанием и опытом своего ассистента. И последует спокойный переход глаза камеры с впечатляющего лица Владицы на неподвижную створку входных дверей с четырьмя объявлениями о смерти (три стандартных плюс нестандартное про Октавиана), а с них перейдет к объявлению о переселении и далее пронзенное стрелой на сердце в пороге, и потом наверх, к двусторонней табличке. Под очень высоким козырьком маленький, ранимый человек будет, совсем кстати, выглядеть еще меньше и ранимее.

Айне кляйне перерывчик, и режиссер со слишком рано появившимися залысинами выключит камеру, и только подумает, что все идет путем, только похвалит мастерство актера, как тот (актер Владица), неприученный к похвалам, бросится обнимать и неудержимо завалит режиссера на землю и на какой-то софит, единственной задачей которого, как окажется, было держать под прицелом как можно больше острых углов. В ответ на хичкоковские вопли и страсти зааплодирует на скамеечке Раджа. Шокированный таким развитием событий и полученными ушибами и царапинами, режиссер решит сам себе выписать бюллетень на двадцать четыре часа. И доклад, который он сделает на первом же очередном заседании секции сейворга, будет большей частью касаться его травмы, и в меньшей степени – успешности короткого метра. Остатки режиссерского самообладания, почесываясь там, где у него будет больше всего свербеть, он использует для того, чтобы донести до ближайших соратников, и в первую голову лично до Рудики, необходимость предпринимать меры предосторожности и охраны труда в дальнейшей работе. Вперед, с богом.

У вас когда страдают – то страдают, а если уж живут – то живут, угостит стоящий за спиной следователь Раджу (и меня) какими-то зелеными чипсами. И станет улыбаться: он-то уже знает то, что мы узнаем лишь несколько часов спустя. Я гляну на часы. А моя помощница в инфекционном, душу богу отдает от тошноты и блевотины, я как раз оттуда, и решил вот заглянуть. И продолжит улыбаться. Жалко, а то мы как-то уже сроднились с вами обоими, сосед Раджа ответит на чипсы сушеными грибами. Однако каждый продолжит грызть свое. Ветер прокатит по двору пластиковые пол-литровые стаканы для пива и кока-колы, и детские из-под кофе, и пинать их станет безработный уроженец Ямайки.

Внимание Раджи привлечет появление в полуденные часы котла со складной металлической треногой, которым займется кулинарная секция активистов сейворга. Раджу, после того, как он сбегает за мостик и вернется с охапкой веток для розжига и рецептом лучшего в мире паприкаша, секция встретит с воодушевлением, и занесет этот факт в свои протоколы. Раджа тут же установит эту мобильную кухню с подветренной стороны заднего двора. Пока все будут ждать доставки мясных продуктов для паприкаша, он разожжет огонь. А к кому обратиться за настоящей картошкой – Раджа знает. Вы же со своей (картошкой) можете просто сняться на память, посоветовал он активистам.