Взаперти

12 октября

Иду вниз, думая, почему меня не оставили лежать в одиночестве, когда все кончилось. Ладно, я понимаю, почему не на полу, я уже привык к их доброте, но хотя бы на диване в стороне. Но нет. И меня, наполовину спящего, наполовину без сознания, и Мори, временно лежачего больного, включили в общий круг. Теснились из-за этого, сидели в два ряда, но вместе.

Дверь. Взяться за ручку, поставить локоть. Когда я привыкну к тому, что написано на моем запястье?

– Можно будет забить потом, – неловко подсказывает Эл, заметив, как я смотрю на татуировку. Помолчав, добавляет: – Я, наверное, не буду.

Слабо улыбаюсь, не отвечая. У меня вряд ли будет возможность. Мы выйдем отсюда в объятия полиции, я уверен в этом.

Наручники лежат на полу, расстегнутые браслеты словно капканы.

– Эдриан, – окликает меня напарник. – Не спи.

Киваю, замок щелкает на запястье. Жду усложнения, неприятных неожиданностей, – если сестра даже в первом боксе пустила предельный ток, ничто не помешает ей повторить это с наручниками. Но ничего не происходит. Ну конечно, здесь же ток идет от аккумулятора, встроенного между полосами стали. У него есть чисто технические ограничения.

Первое препятствие – линия шипов. Чуть киваю в такт ловушке, Эл держится в шаге, цепь удобно провисает, давая пространство для маневра.

Но ритм слишком сложный, рваный, не позволяет отследить гарантированно безопасный промежуток.

– Поговорим? – ровно предлагает Эл.

Он такой спокойный. Не пытается изображать веселость, но словно ничего не боится. Хотя я знаю, что это не так.

– О чем?

– Например, почему она велела Рике именно утопить тебя? – спрашивает он в лоб.

Приходится сглотнуть, воздуха не хватает. Не так, как раньше, теперь, хоть и трудно, но можно выдержать. Я еще не упал. Балансирую на краю.

– Мне тяжело говорить об этом. – Смог бы я признаться раньше? Нет, конечно.

– Извини. – Мне чудится грустная улыбка в его голосе. – Я не сестра. Не знаю, кому из нас ты сделал больней, но прощать у меня получается хуже. Так, может, хоть что-нибудь объяснишь? Или, – Эл запрокидывает голову, – Элли, расскажешь ты? Мы же до сих пор ничего не понимаем. Ну или это только я такой дурак.

– Электра, – шуршат динамики. – Я сказала, меня зовут Электрой.

– Но тесты я проходил с Элли. – В его голосе что-то, чего я не могу понять. – И тогда, помнишь, после первого теста, когда Миротворец наказал меня, за мной пришла ты. За мной пришла Элли.

Чего он хочет? Надеется вот так вернуть ее? Но не все можно отменить. Смерть необратима, и прошлое не поменяется от чьей-то веры.

Я вытащил сестру дважды, а она сделала меня Миротворцем. Собой, своим подобием. Мы близнецы, не может быть, чтобы только один из нас родился чудовищем, желающим чужих смертей. Я должен быть таким же. Но это не так. Знаю, убедился – я не убийца. Временами это кажется мне слабостью. Я чертова жертва, сестра права. Я ничего не могу.

– Эдриан, – пробивается словно сквозь вату. – Как насчет говорить вслух? Ты куда-то уплыл, а я так ничего и не понял.

– Почему она хотела, чтобы я захлебнулся? – Голос такой сухой, что дерет горло. – Потому что однажды она всех нас утопила. Меня. Себя. И родителей. Она хотела сделать мне больно. Вот и все.

Думаю отстраненно – странно, что я могу говорить об этом. Кажется, вчера что-то утонуло в ванне, онемело, снова застыв в кромешном ужасе, таком, что ни выразить его, ни пережить до конца невозможно. Или, наоборот, сейчас кусок льда погрузился в воду и почувствовал себя льдом? Ведь этот страх, этот Эдриан, не знавший, что делать, желающий просто расплакаться в объятиях мамы, не способный поверить, что родителей больше нет, что это из-за сестры, из-за того, что он не сказал о том, что видел… Все это отделилось от меня в тот день. Замкнулось внутри, как если бы кипящую кастрюлю плотно закрыли, обвязали веревками, оклеили желтой лентой «Опечатано!».

Потом крышку сняли. Я запечатал ее снова, но остались трещины, сколы. Пар бьет из них струями, обжигает до кости, но ужас ослаб, а выросшая на нем ненависть завяла. Остались воспоминания, которые были заперты вместе с чувствами, а теперь листаются в голове посекундной съемкой, чистые, ясные. Я вижу все, и как же невозможно больно понимать – я в самом деле ничего не мог сделать. Больше нет черного провала между падением и берегом, есть знание и такая отчаянная боль, словно рана, прежде отравленная анестезией, начала ощущаться в полной мере. Но все же эта боль не оглушает.

Почему? Опора на другого человека, сжатые пальцы – пусть не на руке, а всего лишь на цепи, но этого достаточно. Тихие голоса. Я очнулся в невозможном тепле, в обещании, что никогда больше не останусь один со своим страхом.

– Я опять уплыл, – говорю сам.

– Пошли, что ли? – предлагает ворчливо Эл. – Ночь же. Спать хочется.

Когда чувствуешь движение воздуха вокруг стремительно поднимающихся из пола лезвий, это страшно. У нас нет права на ошибку, и мы считаем вслух, пытаясь поймать ритм. Эл часто обращается к динамикам, смеется вымученно.