Взгляд сквозь пальцы

Кладбище упиралось в склон высокого холма. Там я и решила вырыть себе пещерку. Это была старая заброшенная часть кладбища, оградки едва виднелись среди зарослей бурьяна. Я продралась сквозь него, чувствуя, как сухие стебли цепляются за джинсы, и остановилась осмотреться.

Нигде ни души. Тихо… как на кладбище. Перекликаются горлицы где-то высоко в кроне серебристого тополя. Пахнет прогретой землей и полынью – вон целые заросли неподалеку. Сейчас хорошо, а каково здесь будет поздней осенью или промозглой приморской зимой? Смогу ли я вообще найти логово, которое сейчас собираюсь обустроить, – до сих пор я твердо знала, что могу заблудиться в трех соснах? Что я буду есть и как смогу прокормиться, если уже сейчас жру как борец-тяжеловес?

Нет ответа.

Я развернула лопатку и принялась за дело. Приподняв несколько побегов плюща, врылась в склон, долбя спекшуюся под солнцем землю и с трудом перерубая корни кустарника. Часа за два удалось выкопать пещерку, где смог бы поместиться Макс. Вряд ли я в лисьем облике буду крупнее. Еще бы знать розу ветров, чтоб не задувало. Хороший хозяин занавешивает лаз в собачью будку – а мне кто мешает принести сюда старое одеяло? И, наверное, запас сухого собачьего корма на НЗ.

Могла ли я подумать, что придется заниматься такими вещами? Всего-навсего оказалась в нужное время в нужном месте – и жизнь переломилась надвое. Не переломилась. Просто кончается. Кончается моя собственная жизнь, а начинается нечто совершенно непредставимое.

И тут меня осенило – да так, что я застыла с лопатой в руке.

Если бы с лисой разминулась я, то на моем месте сейчас были бы Катька или Дашка. Вторая квартира на площадке стоит пустая. На первом этаже Кицьке просто негде было лечь, да и ей, наверное, хотелось покоя, как любому умирающему существу. Вот такая диспозиция.

Все могло быть еще хуже. Это всегда полезно вспоминать, когда кажется, что хуже уже некуда.

Я отряхнула джинсы, упаковала лопатку и стала продираться к дорожке. На полпути обернулась, поглядела на склон – вроде ничего не заметно, сверху маскирует плющ, а снизу бурьян и кустарник. Если не присматриваться, все выглядит так, как было. А кто будет присматриваться? От кого прятаться, кому я нужна? Рассудок не мог ничего подсказать, а инстинкт твердил: надо спрятаться, залечь, хотя бы на первое время.

Из-под ног прыгали кузнечики, мелькали перед глазами, чтобы вновь кануть в непролазный бурьян. Что-то подсказывало: хорошо, что их здесь так много, если кто-то подойдет, я увижу, услышу.

Лавируя между остатками оградок, незаметными в зарослях, спотыкаясь о надгробия, я выбралась на дорожку. Надпись на плите, вросшей в землю совсем рядом, почти не читалась, но фита в слове «Феодор» была ясно видна. Я протерла плиту ладонью. Того, кто под ней лежал, похоронили весной восемнадцатого года. Судя по виду могилы, с тех пор ее никто не навещал – видно, быстро стало некому. Да и весь этот участок выглядел заброшенным чуть ли не с того же времени. Будем надеяться, что сюда никто не забредет, разве что случайно.

Я еще вернусь – с одеялом, сухим пайком и хорошо наточенной лопаткой. А пока надо убираться отсюда: дел до черта, а времени все меньше и меньше.

Изрядно поплутав, я все же выбралась на главную аллею, ведущую к выходу. Здесь хоронили недавно, несколько лет назад, и могилы были ухожены. Шагая, я рассматривала памятники, читала надписи: «Помним. Любим. Скорбим», «От жены, детей и внуков», «Покойся с миром», «Поленька, зачем ты нас оставила?»

Я подошла к оградке и перечитала еще раз. Да, именно так. Кто задавал вопрос, на который нет ответа? Позолоченные буквы глубоко врезаны в белый мрамор. На узкой стеле выгравирован портрет. Лицо девочки-подростка в три четверти: точеные высокие скулы, стройная шея, глаза чуть прищурены, словно от солнца. В приподнятых уголках губ тень улыбки, будто ей шепнули что-то смешное, но сейчас смеяться нельзя – зато потом она будет хохотать во весь голос, встряхивать распущенными волосами, чувствуя, что кто-то ею любуется, не отводя восхищенных глаз… Как художник несколькими штрихами показал тяжелую гриву волос – кажется, что они уходят в толщу камня? Что-то подобное уже было когда-то… ну да, Бунин, «Легкое дыхание», Оля Мещерская. «Этот венок, этот бугор, этот дубовый крест… Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют с этого фарфорового медальона?»

Ах, Иван Алексеевич, неужели вы надеялись, что вам ответят?

Ветер подхватил ветки плакучей ивы, посаженной у памятника, тени заиграли на камне, и лицо девочки стало совершенно живым – настолько, что я погладила рисунок. Камень обжег таким холодом, что я с трудом удержала крик, отдернула руку и принялась дышать на ладонь, как в детстве, когда стягиваешь с уже ничего не ощущающей руки мокрую от растаявшего снега варежку.