Взгляд василиска

— Это статистика, — махнул рукой Стеймацкий. — И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы вдруг не попадете в те самые 15 или 20 % счастливцев? Я вам таких статистических казусов, если пожелаете, сколько угодно могу предложить, да толку что? Вы ведь Нуриева, Святослава Аликперовича, знаете?

— Лично не знаю, — ответил, несколько растерявшийся от этого вопроса, Реутов. — Видел, кажется, пару раз. А что?

— А то, что он как-то сказал во время лекции о вреде алкоголя, что на самом деле процентов пятнадцать мужчин, относящихся к кавказской расе[57], могут совершенно безболезненно для своего здоровья пить водку хоть литрами. Беда в том, что иди знай, к какой группе относишься именно ты. К этим пресловутым 15 % или к другим 85-ти?

— Любопытно, — улыбнулся Реутов, которому приходилось сейчас изо всех сил держать себя в руках, чтобы не начать ненароком торопить старика, никак не желавшего переходить к делу. — Но, между нами говоря, я пью не потому, что надеюсь, что на мой организм алкоголь вредного воздействия не оказывает, а потому, что мне это нравится.

— Правильный подход, — кивнул Стеймацкий. — Мне вон доктор мой домашний такую диету прописал, что хоть в Даугаве топись. Ан, нет. Не на того напал. Я его диету в клозете на дверь повесил, чтобы всегда знать, за что мучаюсь. Уважаю, знаете ли, искренность.

— Так что там с моей смертью? — спросил наконец Реутов, уставший ждать, пока профессор перейдет к делу, и кивнул на бумаги.

— Любопытная история, — повторил Стеймацкий, кажется, совершенно не обидевшийся на то, что его поторапливают. — Это, как вы, Вадим Борисович, верно, уже догадались, ваша, с позволения сказать, история болезни. Вернее, данные предварительного осмотра, проведенного доктором Зинченко в ночь с 17 на 18 апреля 1962 года. И вот что характерно. Возможно, Виктор Герасимович был, так сказать, не в лучшей форме. Мы все тогда едва с ног от усталости не валились. Тем более ночь, очередной транспорт… Но! — поднял вверх палец Стеймацкий, как бы призывая Вадима быть особенно внимательным, — не до такой же степени, чтобы записать вам проникающее пулевое ранение черепа? А он вот тут — ну да сами сейчас посмотрите — все точнехонько описал, и куда пуля вошла и откуда, по идее, должна была выйти, но не вышла. Рентген вам, Вадим Борисович, не делали. Не обессудьте! И не потому, что ранение смертельное, а по совокупности, так сказать, обстоятельств. Позвоночник перебит осколками в двух местах, легкое разорвано, вообще внутри — по ходу движения осколков — все порвано и побито… У вас сигареты есть? — неожиданно спросил Стеймацкий.

— Папиросы вас устроят? — У Реутова во рту было кисло, как после рвоты, но просить чаю он не стал. Не до того было.

— Давайте! — махнул рукой старик и подвинул к Реутову листы из его истории болезни.

Почерк у доктора Зинченко был скверный, как и вообще у большинства врачей. К тому же писал он ночью, да еще на фоне хронической усталости. Вадим с трудом разбирал его каракули, и к тому времени, когда закончил читать, в пепельнице перед ним лежали четыре окурка. Один принадлежал Стеймацкому, три — Реутову.

— Ну? — спросил профессор.

— Не жилец, — коротко ответил совершенно опустошенный Реутов.

— Тем не менее вы живы, если, конечно, это были вы.

— Я. — Реутов чувствовал себя разбитым, усталым, изможденным… как после тяжелого боя. Никак не меньше.

— А где, простите, шрам на лбу? — спросил Стеймацкий.

— Нету, — согласился Реутов с очевидным. — Но все остальные шрамы на месте. Хотите посмотреть?

— На слово поверю, — махнул рукой старик. — И на спине? Я имею в виду, на позвоночнике тоже?

— Да.

— Чудны дела твои, господи! — Старик взял у Реутова еще одну папиросу, но так и не закурил. — Вы не то что ходить, вы, уж извините, Вадим Борисович, за такие подробности, даже ходить под себя с такими увечьями не должны. Это если не брать в расчет череп, легкие, печень…

— Но я жив, — возразил Вадим, понимая, как глупо это звучит.

— Вижу, — хмуро ответил Стеймацкий, как будто был недоволен этим фактом.

— Как это может быть? — спросил Реутов, понимая впрочем, что если не знает ответа он сам, то вряд ли получит его от старого профессора. — У вас есть какое-нибудь предположение?

— Нету у меня никаких предположений! — Старик так разволновался, что даже треснул ладонью по столешнице. — Это нонсенс! Такого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Ну извините.

А что еще он мог сказать?

— Не обижайтесь! — буркнул старик. — Это я не на вас. Так вы точно знаете, что это были вы?

— У меня есть свидетели, — кисло усмехнувшись, объяснил Вадим. — Тот офицер, который отправил меня на геликоптере в тыл. Он присутствовал при ранении. И полковник Шуг, он теперь генерал, тоже подтверждает. Сам я, как вы понимаете, ничего не помню. Но из госпиталя я вышел только в 1963 году…

— Понимаете… Да нет, вы-то как раз понимаете. — Стеймацкий наконец вспомнил о папиросе, которую все еще крутил в пальцах, и посмотрел на Реутова.

— Да-да, сейчас, — Вадим достал зажигалку и дал старику прикурить.