Взгляд змия

Какое-то время все было тихо, лишь влага прохладными прядями увивалась у ног. Потом из мглы выступили немые создания. Крошечные песики, три или четыре тощих, шелудивых, с ровным волосом, вострыми мордочками и широко раскрытыми глазенками. Это были настоящие щенки мглы. Их всегда полно в тумане, и не поймешь, куда они исчезают, когда тот рассеется. Щенки мглы, поджав зяблые хвостики, боязливо нюхая воздух, осторожно приблизились к Криступасу, один из них надолго вперил в него немигающий взгляд, удивляясь, что кто-то еще, не они одни, несут этой ночью вахту, потом подошел еще ближе и, дрожа, вытянул нос. Криступас поднял руку, собираясь его погладить, но все эти потешные существа бросились наутек и больше никогда не показывались.

Тягучая, беспризорная мысль, напоминающая едва сочащуюся родниковую струйку:

«Завтра я получу то, что долгое время считал лучшим. И теперь я так думаю. Что же дальше?»

Криступова отца восхищала одна история о двух жмудзинах[14], задумавших построить собор. Они его построили, помолились за оказанную Господу славу, моля Его вознаградить их по справедливости. На следующее утро они не проснулись.

Криступас улыбнулся своим мыслям. «Душа. Кому под силу ее понять? Почему тело человека тяжелеет, когда его покидает душа?» Ему стало зябко, и он прикрыл дверь.

Альбас валялся в постели с любимой книгой, с наслаждением читая страницу за страницей. Понемногу, слово за словом, он, как начинающий гурман, вникал в незнакомый мир, не уставая удивляться силе доказательств и глубине поставленных вопросов. Ему бы никогда и в голову не пришло, что могут возникнуть сомнения из-за вещей, кажущихся такими понятными и бесспорными: предметов, людей и мыслей – всего того, что мы видим и чувствуем. Оставляя на сердце рану, пришло понимание, что на свете куда больше тьмы и невежества, чем он думал, но света тоже куда больше. Целый светоносный край. Граф открыл ему свою библиотеку, но Альбас был ему благодарен так, как будто тот открыл ему свое сердце и отдал зрение. Альбас не переворачивал страницы, пока не убеждался, что на этой нет уже ничего, на что бы он не обратил внимания. Как лепо все сходится в творении Божьем! Настойка из дегтя может быть достаточным поводом, чтобы ставить и решать вопросы бытия! «Сейрис, или Цепь философских рассуждений и исследований»[15] – Альбас не полностью понимал слова чужого языка, и граф помогал ему в этом.

Чем больше он читал, тем сильнее тяготился своей прежней жизнью, то есть той действительностью, которая окружала его с детства. Все, что в его глазах было достойно уважения и весомо, поблекло, утратило первичное значение, все казалось чуть-чуть испачкано, потерто, поношено по сравнению с истинным, светлым, идеальным бытием, перед лицом культуры. Кому нужен этот дом, провонявший чесноком и ржавыми селедками, со стенами, подточенными жуком, да кто они такие, сами эти жуки? Чего стоит это строение по сравнению с истинным Зданием, жить в котором может только мысль, чистая и живая? Чего стоит эта земля, истоптанная веки вечные смердящими тварями, чего стоят вонючие тела этих тварей? Что за тлен это все по сравнению с истинной Землею, которой едва касаются одни лишь невесомые ноги ангелов?

– Господи, – прошептал Альбас, – как я благодарен графу за то, что тот вознес мой дух.

Как жалок и отвратителен сей человечек, приотворивший дверь и жалобным голосом пронывший:

– Альбас, ты жжешь и жжешь фонарь. Совсем керосин не экономишь, сыночек.

Альбасу захотелось его прогнать, но он взял себя в руки. Прикинулся, что не слышит.

– Ты мог бы выказать чуть больше уважения к своему отцу, – прошамкал старик.

– С чего бы? – внезапно спросил Альбас.

– … отцу.

– Пойди вон, – произнес Альбас. – Уйди. Я не хочу ни видеть, ни слышать тебя. Ты мне мешаешь.

– Очень уж ты лукав стал, сынок. – Отец притворил за собой дверь.

– Пугало несчастное, – пробормотал Альбас.

Отец. Какое это может иметь значение? Что такое отец? Тот ли это, что дал нам докучное тело? За него ли должны быть ему благодарны? За кожаный мешок, набитый мясом и костьми? Это ли в нас самое ценное, это ли стоит благодарности? Не тому ли должны быть благодарны, кто лепил нашу душу? Откуда взялась в нас мечта о счастье? Был ли счастлив хотя бы один счастливец за всю жизнь человечества? Хотя бы один-единственный! Нет? Так почему все хотят того, чего никто никогда и в глаза не видел?

Фонарь он все-таки задул. Но лишь тогда, когда от него уже не было пользы: на рассвете.

Настоятель Пялужис ровно в девять вечера хорошо проветрил комнату, выпил стакан молока с заплесневевшим хлебом, помолился и отправился почивать. Спал он крепко, без снов. Утром проснулся рано, хорошо отдохнувшим. Где-то выл пес, и Пялужису почему-то стало неуютно. Но он умылся холодной водой, и беспокойство прошло. Сказано ведь: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто»[16].

Начало (4)