Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия)

Давно ль поставили князья
Превыше долга связи рода?
Для них ли русский воевода
Отринет славную войну
За наших праотцов страну?

<…>

Мечтой минули времена

Владимира и Святослава,
Когда возникла наша слава,
Неразделимостью грозна.
Но власть князей великих ныне —
Глас вопиющего в пустыне!

И древний меч, противным страх,

Дрожит в бездоблестных руках.
Вождей совета и победы
Не вижу, не предвижу я:
Окрест – могучие соседы,
Внутри – ничтожные князья!

Вот что Бестужева волновало в заключении: грозная слава, единая Русь, война.

В поэме имеются любопытные, отозвавшиеся вскоре в чужих стихах строфы:

Как бранный щит, в крови омытый,
Запало в тень светило дня,
И одичалые граниты
Вдали сверкают без огня.

<…>

Белеет парус одинокий,

Как лебединое крыло,
И грустен путник ясноокий;
У ног колчан, в руке весло.

Первая часть поэмы выйдет анонимно спустя год. Издателем, судя по всему, стал чиновник следственной комиссии по делу декабристов А.А.Ивановский. Сложно не оценить этот его жест. Бестужев, впрочем, ужасно злился, что недоработанную поэму опубликовали без его ведома. Зато её прочитал другой молодой пиит, подхватил обронённую строчку и написал одно из самых знаменитых стихотворений в русской поэзии. (Соответственно, и классическая повесть Валентина Катаева названа, по факту, строчкой Бестужева.)

В форт заехал с проверкой генерал-губернатор А.А.Закревский – вручил Бестужеву ящик с чаем, сахаром и табаком:

– От меня в благодарность, как литератору и соиздателю «Полярной звезды».

Остальным декабристам были переданы подарки от родни.

Летом 1827 года Закревский предложил заключённым отбыть весь срок у него в крепости. Те: нет, в Сибирь, в Сибирь, желаем в Сибирь, слишком тошно тут у вас.

В сентябре 1827 года их повезли в Сибирь. На Тихвинской станции, в комнате смотрителя встретил их масон Римский-Корсаков – как выяснилось, ожидавший их специально. Он передал им 600 рублей. Просто так. Вдруг пригодятся в Сибири.

В Петербурге заехали к генералу барону Дибичу, где было сообщено, что Бестужеву разрешается публиковаться, «токмо не писать и не печатать никакого вздору».

Далее Ярославль, Вятка, Пермь, Екатеринбург.

Братья Николай и Мишель ехали намного впереди, Александр намеревался их догнать, но всё не удавалось.

В Екатеринбурге остановились у почтмейстера: их ждал накрытый стол, шампанское… Всё-таки нравы были удивительные.

В Тобольске встречал уже губернатор, но тоже на всякий случай разместил у почтмейстера. Примчался местный тобольский живописец и сразу написал портрет Муравьёва-Апостола. Хотел остальных, но не успел.

В Красноярске злодеев снова принимал губернатор.

Только в Иркутске с бунтовщиками вышла осечка: явились они прямо к балу, уже присматривались к шампанскому, но вдруг велено было отвезти гостей в острог.

Там наконец Саша встретился с Николаем и Мишелем.

Но посреди встречи явился местный губернатор – не поверите, с извинениями. Оказывается, их положено было не в острог, а на вольные квартиры. Братьям, которым надобно было ехать в Читу, губернатор разрешил провести ночь вместе, втроём. (Вообще говоря, это было незаконным.)

7 декабря Бестужев и Муравьёв-Апостол покинули Иркутск.

31 декабря въехали в Якутск.

Муравьёва-Апостола отправили ещё дальше, в Вилюйск, а Бестужева оставили здесь.

Квартировал он в небольшом деревянном домике, разделённом сенями на две половины: в одной – ссыльный, в другой – хозяйка.

Сибирский писатель Николай Щукин вспоминал:

«…Β Якутске является ко мне поутру молодой человек, довольно рослый, приятной наружности, белокурый, с густыми усами. Бывший со мной чиновник встретил гостя как давно знакомого, просил садиться… Мало-помалу гость завёл с нами живой разговор, смешил нас карикатурными рассказами о разных лицах, беспрестанно изменял голос, физиономию. То был важен, то комический актёр, но в общем заметен был человек образованный и начитанный…

Гость просидел у нас около часа, раскланялся и ушёл.

– Кто это? – спросил я у своего чиновника.

– Государственный преступник Александр Бестужев…»

Он не был арестантом, но находился под надзором.

«Бывает во всех лучших домах и ведёт себя как нельзя лучше», – пишет Щукин в своих воспоминаниях.

Обжился, в общем.

Летом каждый день отправлялся на охоту: ему было разрешено пользоваться оружием.

Ещё недавно писавший с Рылеевым сатирические вирши про попов и святош, теперь Бестужев ходит к обедням и всенощным, поёт на клиросе.