Weltschmerz или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

Контуженный тишиной, я огляделся вокруг, ожидая найти рациональное объяснение по крайней мере куче картонных коробок рядом с дверью уборной, однако никто из коллег даже не поднял глаз. Меня охватило негодование. Да, я брат-доминиканец; я гончая на службе справедливости; я докапываюсь до правды, аки ищейка; я несу свет знания, даже если его приходится выгрызать зубами, и в этом я божественно хорош. Признаю, возможно, вид у меня был слегка пожёванный, да и пах ваш покорный слуга едва ли альпийской свежестью. Но я гордился своим обликом, словно боевым шрамом. Разве то, что им не поручают ответственных заданий – повод устраивать бойкот?

Я пожал плечами, с демонстративным спокойствием сел за стол и принялся разбирать записи в блокноте:

Дав денег на две бутылки трущемуся неподалёку от киоска субъекту, я объяснил, что являюсь репортёром. Он крепче сжал мою руку и затряс её: «Коллеги, стало быть! Тоже до недавнего времени», – прохрипел он и перешёл на сиплый язык проткнутых покрышек, так что больше я ничего не разобрал.

Я взял себе одну бутылку, оставив ему вторую. На сдачу субъект так щедро отвесил мне пожеланий долгой счастливой жизни, что, видимо, забыл приберечь немного для себя. Того человека я видел в последний раз и, скорее всего, я также был последним, кого видел он, пока из субъекта не превратился в объект. Через пару часов лаборатория победоносно отчиталась о том, что безо всяких тестов было известно каждому: технически умные люди заключили, что технически неумным гражданам впаривали технический спирт.

Я перепечатывал записи, а меж столов сновали коллеги. Сначала я вообще не обращал на них внимания: поход к кофейнику с грузом мыслей пора бы вынести в отдельный норматив по физической культуре. По крайней мере, для студентов-журналистов. Вот только моё уже почти затихшее беспокойство снова постепенно нарастало – они не протискивались с шумом и руганью, а змеились, неслышно и бесцветно. А из-за двери раз в пять минут выкрикивали по одной фамилии. Те, кого позвали, вздрагивали, опускали глаза, и в тишине плелись в коморку редактора. Молча выходя через минуту, они брали коробки, собирали свои и не только вещи и покидали редакцию тем же путём, что и газеты: уходили, чтобы никогда не вернуться.

Прошло около часа, а я уже ощущал себя как человек, которому на лоб капает холодная вода. Стрелки вращались – людей становилось всё меньше. Я вздрагивал, но уже не потому, что боялся услышать свою фамилию. Давило то, что её всё никак не называли.

Наконец я остался один и понял, о чём говорил тот пьяница у киоска. Его место освободилось. Я его освободил. Для себя. Дверь скрипнула, прервав мои размышления:

– А, только ты остался? ‘аходи, – смущённо пробормотал редактор, первый на моей памяти человек, картавивший букву «з».

Он сложил руки в замок, вздохнул и объяснил, что, в связи с недавними событиями, у прессы сменяется курирующее министерство. Нас выкупает и поглощает более крупная газета, а все сотрудники попадают под сокращение, в том числе, он сам. Редактор поднял на меня глаза – я опустил свои, пытаясь вспомнить, о каких событиях он говорит.

Мы не заметили, как в комнату вошли ещё три человека. Один из них огляделся, скользнул взглядом по главному редактору, остановился на мне, кивнул и улыбнулся. Перед тем как протянуть розовую ладонь, он вытер её о жилет.

– Я так понимаю, вы и есть тот самый одарённый молодой человек? – он снова улыбнулся одними губами, а затем крепче сжал мою руку и с силой тряхнул её. – Очень приятно. Очень. Меня вы, разумеется, уже узнали.

Он выгнул брови, заглянул в моё непонимающее лицо, затем покосился на редактора, и улыбка вдруг сползла с его губ.

– Хотите сказать, не слышали? Говорят, у стен есть уши, а ваша какая-то глухая, – рассмеялся он.

Я всё ещё глядел на него по-совиному. Через несколько секунд он нахмурился и всплеснул руками:

– Ну что ж вы? Не заставляйте меня сомневаться в вашей профпригодности, – он стиснул мою руку, и я почувствовал, как хрустнули костяшки. – Будем знакомы. Краузе. Я предглавный, надо мной только, – он поднял указательный палец и держал его, пока не убедился, что я обратил внимание на этот его жест. – Вы, мальчик мой, как я погляжу, решительно не осознаёте, что происходит. Ничего, спишем на вашу неопытность.

Я всё так же глядел на него в упор.

– Ваше подразделение расформировывается. Слишком много лишнего жира накопилось, понимаете? Для одной страны многовато. Сверху решено, – он провёл ногтем по горлу.

Я сглотнул слюну, потёр шею и снова взглянул на редактора, ища у него защиты. Господин Краузе наконец отпустил мою вспотевшую ладонь, и, похлопав по спине, мягко подтолкнул к двери:

– Ну-ну, что ж вы так побелели? Вы звезда этой… листовки. Неогранённый алмаз!