XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

История повторяется, еврей всегда был гонимым. В средние века, скажем, редко ему удавалось на протяжении двух-трех поколений оставаться на месте. Единственное, что он мог взять с собой – не дом, не землю; недвижимое имущество исключалось, оставалось только «движимое» – деньги. Поэтому евреям требовалось умение мгновенно оценить ситуацию и действовать быстро. В антисемитской газете Latvis[58] во время кризиса приводили такой случай: два рижских торговца, латыш и еврей, получили заказ на поставку лесоматериалов в Англию. И вдруг – в связи с кризисом заказ отменяется. Что делает торговец-еврей? Он садится к телефонному аппарату и звонит во все концы света. В конце концов он, хотя и не заработал так много, как обещала лондонская сделка, но по крайней мере спас основной капитал. Что делает латыш? Он идет в Министерство финансов и требует: я – национальный предприниматель, прошу возместить понесенные из-за кризиса потери. Это нормально. Оба варианта нормальны. Латышский торговец чувствует за собой государство, которое его поддерживает, и правильно делает, поскольку предприниматель в свою очередь работает на страну и ее власть. А вот еврею некуда деться, он от государства уж точно ничего не получит! Если ты знаешь, что можешь полагаться лишь на себя, то или пропадай, или старайся стать кем-нибудь. Кроме того, необходимость то и дело начинать жизнь заново, в других условиях, при других законах – это закалка.

В поисках работы любопытный разговор случился у меня в одной еврейской фирме. Там сидит еврей и говорит мне: «Я вас не возьму». – «Почему?» – «Из-за национальности». И смотрит на меня с хитрецой и вызовом. «Ладно, – сказал я. – Вы меня не берете. Но почему?» – «Потому что я знаю, что будет потом. Сейчас вам восемнадцать, через два, три, четыре года у вас будет жена, пойдут дети, вы придете ко мне и скажете: я еврей, вы еврей, прибавьте мне жалование, чтобы я мог прокормить своих детей. Зачем мне с вами возиться? Лучше возьму какого-нибудь русского или латыша, и этих заморочек у меня не будет».

Логика железная, что и говорить, и ведь он был прав. Трепетное отношение к детям, правда, не привилегия одних только евреев. На многое готовы ради них и латыши, и немцы, и русские.

Как-то пару недель мне довелось поработать в Рижском порту. В Ригу пришел норвежский сухогруз Ragna с грузом апатита из России для нашего завода по производству суперфосфата в Милгрависе. Там трудился член артели присяжных весовщиков. Он взвешивал каждую тачку, спускаемую по трапу, вечером пересчитывал тачки и получал количество выгруженного апатита. Весовщик был с Милгравского завода, а в процессе должен был участвовать еще и представитель от российской фирмы, чтобы контролировать присяжного весовщика. И вот таким контролером на две недели назначили меня. После забастовки 1929 года дневная зарплата мужчин составляла шесть латов. Хотя я и не был постоянным рабочим, мне платили столько же. По моим представлениям, я в эти две недели разбогател.

Присяжного весовщика звали господин Перлбах. Он был неподражаем! Когда тебе восемнадцать, чуть ли не все вокруг кажутся старыми. Сейчас думаю, ему было немного за пятьдесят. Он непрерывно сыпал анекдотами из царских времен. Только позднее я понял, что господин Перлбах был истинный художник, ибо умел сотворить перед глазами слушателя живые картины. Его рассказы дали мне яркое представление о кипучей жизни Риги времен его юности, об огромных фабриках, об организованных рабочих, о жизни латышей, о русском начальстве, о роли немцев, о тогдашних магазинах. Я его, разумеется, и расспрашивал – что это за артель присяжных весовщиков, прежде я о такой не слышал. «А, это старинная артель, еще с времен средневековья!» – «А откуда берется пополнение?» – «Или сын, или зять, другого способа попасть в артель нет».

Мы сдружились, насколько позволяла разница в возрасте. Это несколько осложнило работу контролера. Официально я должен был смотреть через плечо господина Перлбаха и записывать его цифры. Если бы он хотел меня обмануть, это можно было сделать сотни раз, но он, видимо, не хотел. И я тоже не хотел строить из себя чересчур строгого контролера.