You love me anyway (SORORATE) (СИ)

— Лысая часть еврейского обрубка! Как ты смеешь позорить свою мать трусостью и малодушем? Ты же видел как она вышла из чрева, слышал её первый крик! И как только после такого твой обрезок посмел подняться на эту невинную девушку? — Тава шипела на сына, взъерошив его густые, чуть засаленные волосы.

Алфи стоял и не дёргался, отданный во власть матери — единственного человека, которого он уважал больше себя и боготворил. Его руки были сложены в замок, свисая на поясе. Глаза бесстрашно смотрели в лицо матери, а мимика не выражала ничего, кроме титанического покорства.

— Кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью, ты, эвфуистический вымесок? — спрашивала она, продолжая терзать сына за волосы. — Ты в точности как твой отец-потаскун!

Тава развернулась, чтобы уйти потому что больше не могла говорить из-за дрожи в голосе, но Алфи остановил её, лёгким касанием руки.

— Он проделал со мной тот же фокус тридцать пять лет назад. И что получилось? — Тава обернулась, вглядываясь в лицо своего сына.

— Я сбежала, плевав на его самодурство, на гонения, что ждали меня по ледяным улицам, по дерущему ноги снегу! Я голодала, пила талый снег, дабы во мне было хоть немного молока, чтобы вскормить тебя, будущего варвара! — рассказывала она, взывая к совести мужчину, которого родила.

Она замолчала, в уголках её глаз блекли морщинки от воспоминаний прошлых лет.

— Отец поднял против тебя меч, когда ты был ещё в утробе, — говорила Тава с размеренностью, вновь овладевая ситуацией.

— Поэтому он никогда и не был для тебя авторитетом. Выкопай его из земли, приведи сюда и поставь перед тобой, расскажи что случилось, чтобы он дал тебе трепку — в этом нет смысла. Он, как всегда, был бы полупьяным и сказал бы своим басом: «Оставь Алфи в покое. Сын знает, что делает!» Альфред-старший бы не сдвинулся с места не потому что мёртв, а потому что сам боялся тебя! Ты перестал уважать его в пять, а в пятнадцать позволял себе бить ему морду, если он возвращался на побывку пьяным и пытался строить тебя или меня. Он погиб от того самого меча, который теперь поднимаешь и ты, болван!

Алфи шумно выдохнул, раздувая ноздри.

Тава перевела дух.

— Альфред-старший боялся тебя, все боятся тебя: бандиты, мелкие сошки, чиновники, политики, женщины, в том числе Иса, а теперь и Сара! Весь Лондон ходит под тобой! Да что там Лондон! Вся Англия ходит вокруг тебя на цырлах! Все пресмыкаются! Но я, которая произвела тебя на свет, никогда не буду этого делать! Запомни, мой милый! — отстаивала своё Тава, делая глубокий вдох.

— Ты не посмеешь посягнуть на жизнь моего внука или внучки, которых от тебя итак без боя не дождёшься! Кем ты себя возомнил? — продолжала она тираду, пока Алфи беспрерывно смотрел ей в глаза, изредка моргая.

— Пожалел сорок фунтов в месяц на своё чадо? Я сейчас перебью все твои бочки, чтобы ты почувствовал реальный материальный урон, жмот несчастный!

Алфи почесал бороду. Урон уже был нанесён.

— Признай ребёнка или я не желаю знать тебя, дьявол!

Алфи во все глаза смотрел на мать с таким выражением, будто у неё выросла еще одна голова. Он её боготворил. И если и она от него отвернется, у него ничего не останется.

Алфи шагнул к матери и заговорил прерывающимся от волнения голосом: — Мам, не говори так.

Тава набросилась на него, как бешеная собака.

— Я тебе покажу «мам»! Твоя Сара, с которой ты проводил время всю её жизнь — приличная юная девушка — ждёт твоего ребёнка! Она дождалась тебя с войны, она бегала за тобой будучи дурочкой, она та, кто любит тебя также как и я, ни за что, в отличие от потаскух, что видят в тебе мешок денег и статус! Она преданная, как немчура, которую ты приручил к себе ещё щенком! — восклицала она, колотя Алфи в грудь кулаками, а он даже пальцем её не тронул, что говорило о его чувствах к матери.

Тава сделала передышку.

— Это правда, что ты водил её к доктору? Правда, что ты угрозами и насилием принуждал её избавиться от беременности?

Алфи взмолился и смех пробил его. Иса приплела от себя, потому что в Саре он был уверен, она никогда не наклевещет.

— Да, чёрт возьми, когда я узнал, что она залетела, то услышал глас Всевышнего: «Алфи, зачем тебе это надо? Избавь себя и Сару от бесполезных мук! Поживите оба счастливо и для себя!» — передразнивал он, но не найдя отклик матери в шутке, тут же стал серьезным.

Тава оборвала его: — Ах ты, скот! — ударяя сына по выставленной руке, чтобы добраться до головы, собираясь поднять с пола кувалду.

— Вот кого я вырастила и воспитала: жестокого садиста и извращенца! — пыхтела она, ударяя Алфи наотмашь.

— Пока ты творил насилие за стенами моего дома, я еще терпела, но видеть как ты набрасываешься на Сару… Это предел. Всему есть предел!

Алфи изобразил театральное недоумение, надсмехающееся над рассуждениями матери, мол, как он мог? Кем бы она, Тава, не была, по его мнению, не могла нарушать его личные границы и указывать на то, как ему обращаться с женщинами, которых он выбирал сам. И тем более уверять его в том, что он перешёл какой-то «предел».