Your Mistake

А потом тьма редеет, и расступается туман, его взрывает, пригибает к полу потоком ясного пронзительного света, от которого слезятся глаза, а когда слезы уходят, оставляя дорожки на впалых щеках, он видит ангелов. Сестра протягивает к нему руки и улыбается, и плачет от счастья, и что-то шепчет другой женщине, такой знакомой, такой родной, его Мериен, прекрасной и чистой, как роса, она зовет, манит к себе, они обе словно держат для него створки тяжелых массивных дверей, а те все норовят закрыться. Им тяжело, его девочкам, он это видит и торопится помочь, летит наверх, летит выше и выше…

– Джеймс!!!

Он смотрит вниз, во тьму. И в этой черноте проявляются алые всполохи, еще, еще, и мерзкая крылатая тень проступает на фоне кровавых луж и огня, эта тень бьется и горит, выгорает в пепел, рассыпается в прах, но тоже тянет к нему руки-крылья, уродливая дрянь зовет, надсаживаясь хрипом:

– Джеймс!!!

Он смотрит наверх, на сестру, на невесту, где-то там, за ними, совсем вдалеке стоит его мама, наверное, там же бабушка, и весь восхитительный, чистый и добрый мир, ждущий и всепрощающий… Он вздыхает и опускает руки. Он опрокидывается на спину и начинает стремительно падать обратно, во тьму, в огонь и кровь, прямиком в сжигающие объятья страшного человека в центре круга.

– Я не могу его бросить! – виновато шепчет он Мериен, куда-то наверх, в свет и сияние, и Мериен отвечает невпопад:

– Еще разряд, ну же! Еще!

Яркий свет софитов. Стол операционной. Холодный кафель, унылые запахи.

– С возвращением, доктор Патерсон!

Он испуганно, затравленно дышит, примиряясь с необходимостью задержаться в аду. Привычно ощущая боль, идущую волной по телу. Он произносит только:

– Курт?

Тогда кто-то слегка поворачивает его голову, и он видит.

Провода, капельницы, кислород, трубки, маска, катетеры, столько всего, что не сразу поймешь, где человек. Впрочем, неважно, видно приборы. Жив. Пока жив. Теперь ты точно выживешь, придурок, только попробуй мне сдохнуть!

Веришь, Патерсон, я тебя и после смерти достану?

Джеймс!!!

***

Я просыпаюсь и хватаю жаркий влажный воздух пересохшим горлом.

Встаю и иду на веранду к бочке с водой. Жадно пью.

Снова этот сон. Что-то назревает. Что-то обязательно выломает мою и без того снятую с петель судьбу. Кто-то уже занес ногу в ботинке с рифленой подошвой, уже примерился, ломать так ломать… А впрочем…

Было бы к чему примериваться.

Вдалеке рокочет океан, накатывает волнами на берег, теперь волны ассоциируются с растущей болью, когда океан штормит, все тело ломит и корежит, выворачивает наизнанку, а шрам внизу живота горит адским пламенем, так, что я колю себе укол. Больше нет тумана, есть волны. Больше нет успокоительного, только обезболивающее в шприце.

Если болит сердце, я справляюсь сам.

Все пройдет, друг мой Джимми, мы с тобой справимся. Это психосоматика, ты же знаешь, хоть и не психиатр. Мы с тобой долечим голову, и все пройдет.

Иду к океану, прихватив из дома парусиновую куртку. В предрассветной влажности не то чтобы холодно, но как-то зябко, хочется обхватить себя за плечи, но если так сделать, непременно начнешь себя жалеть, парадокс сознания.

В зыбкой дали, в едва заметной золотистой точке соприкосновения неспокойного моря и неба – парус. Сердце екает и тотчас уходит в песок под ногами, и бьется там, пугая креветок и крабов, но это не «Александра», нет, ее паруса я узнаю из сотни, даже если случится завтра регата, это чей-то чужой парусник, сон не в руку, и Курт за мной не придет.

Курт… Сколько я его не видел? Полгода?

Йорк меня достает практически ежедневно, пишет гневные послания, обвиняя во всех смертных грехах. А между строчек вопрос, наивный, замаскированный под всякую чушь.

Обойдешься, Джереми Йорк, и ты туда же! Ты скучен и неоригинален, но ты и сам это знаешь. Говорят, от любви до ненависти один шаг, а с Куртом и шага не нужно: как только ты его возненавидел, вытаскивая меня из кризиса, ты и полюбил, жаль, что осознал не сразу, но так уж все мы устроены, летящие на его мрачный свет, не сразу осознаем.

И ты не прав, совсем не прав. С ним все в порядке, я знаю. Я не телепат, но про него – знаю.

***

Уехав, едва он вышел из комы и немного окреп, я несколько месяцев жил в монастыре в горах Тибета. Мне нужно было побыть одному, разобраться в себе, обрести новое «я» вместо забытого в детстве Джимми Мак-Дилана и навязанного мне Джеймса Патерсона, правильного святоши-середнячка, от которого меня уже тошнило. Я не знал, как мне жить дальше, не знал, как мне смотреть в глаза Курту, которого я чуть не отправил на тот свет. Я до одури боялся своих выходок, которые в конце концов добьют Мак-Феникса, и своих показаний, которые вернут его на скамью подсудимых. Я его любил, по-прежнему, упрямо скрывая от себя, что люблю таким, какой он есть; чудовище, он притягивал меня и в то же время пугал все сильнее, бездушный убийца, обрекший нас всех на смерть, Сандру, Нелли, меня…