Your Mistake

То, что он не смог меня убить, грело душу, иногда накатывало, и я упивался про себя его признанием, вырвавшимся в тот миг, когда он не знал, как поступить, в минуту прощания и прощения, я плыл от того, что любовь ко мне заставила его рисковать собственной жизнью и свободой. Конечно, в запасе оставалась Нелли и ее свидетельство в суде, он знал, что с нею все будет в порядке, что она расскажет правду о Метвине, он все рассчитал, прежде чем прыгнуть с обрыва. Как обычно. И все-таки он должен был убить меня, я был для него опасен. Он не смог. Потому что любил.

Увы, я не знал, что мне делать с этой свалившейся на меня любовью, такой желанной прежде – и такой неожиданной и страшной сейчас. Я увидел итог его игр, я почти дошел до финала.

Я боялся, боялся, боялся! Считайте меня трусом и предателем, да, черт возьми, я предатель и трус, врун и трепло, но Господи помилуй, я не мог начать играть заново! С ним – не мог!

После того, как меня выдернули с того света, я хотел жить. С каким-то безумным упорством и отчаянной решимостью.

Наверное, мой отъезд больше походил на бегство, но Тим меня понял, порекомендовав в тибетский монастырь, а Курт, хоть и не понял, но отпустил на все четыре стороны.

Если бы он попросил меня остаться, если бы он просто подтвердил, да что там, намекнул на то, что сказал тогда в Борнмуте… Если б, если б. Это был Курт Мак-Феникс, вариантов не предвиделось. Он выслушал, пожал плечами, а на заверения, что я немного разберусь в себе и обязательно вернусь, буркнул равнодушное: «Не опоздай!». После чего перестал со мной разговаривать вплоть до самого отъезда.

Наверное, он понял главное. Между нами опять стоял мой страх.

Только в тот раз он меня изнасиловал. А теперь я знал, что он действительно мог меня убить. Простым незатейливым движением руки. И после этого остаться жить рядом с Мак-Фениксом?

Я не мог. Не мог…

И без него жить не мог, и с ним.

***

К рассвету ветер стих, как выключили, волны тотчас улеглись, и, когда над океаном медленно и лениво, во всем своем величии поднялось, потягиваясь, солнце, вода была гладкая и тихая, и покорно горела ярким пламенем, от которого болели глаза.

Джеймс!!!

Ты не мог с ним жить? Не хотел?

Придумаешь тоже, Джеймс Патерсон! Еще как хотел! Просто струсил, как всегда. Всегда ты трусишь, когда нужно, наконец, решиться и рискнуть!

Вспомнилось, как я сидел возле его кровати, сам чуть живой, и держал в руке его руку, и молился, все время молился, так, что достал самого Господа, и плакал, и не отпускал его в ад.

А еще, как однажды, выйдя на минуту по малой нужде, вернулся и нашел отключенными все приборы. Помню свой ужас и непонимание, я не верил в то, что за минуту Курт мог умереть, он только что жил, что стряслось, почему, я кинулся все включать обратно, я нажал все кнопки вызова и тревоги, и прибежал какой-то незнакомый доктор, пытаясь мне помешать; он что-то говорил про распоряжение, что я не имею права, но тут примчался Тим и разъяснил мои права. И были другие врачи, в панике, и реанимация, и его спасли, удержали, не вывели из комы, но и уйти не дали, и я бился в истерике, цепляясь за руку Мак-Феникса, и клялся ему, что больше не уйду, под себя буду ходить, но не брошу его никогда, только бы он очнулся!

Выяснилось, что этот доктор просто перепутал палаты, что в соседней лежал такой же горемыка, старый дед, родичи которого подписали согласие на отключение. Но потом оказалось, что доктор – брат одной из жертв дорсетского маньяка.

Тогда в клинику приехали люди в штатском, но с военной выправкой, забрали нас двоих и пошедшего на поправку Гордона и перевезли, начхав на все протесты местной медицины, куда-то на юг, в Корнуолл, подальше от Борнмута. В частный госпиталь для участников и ветеранов военных конфликтов.

Госпиталь был построен на деньги Мак-Феникса, и верховодил в нем полузнакомый мне человек с приятным баритоном, которого все звали просто Смит, но держались с ним, как с генералом инкогнито: навытяжку и норовя отдать честь.

Смит назначил свое лечение, и через полторы недели Курт Мак-Феникс вышел из комы.

Первым, кого он увидел, открыв глаза, был я. В этот исторический момент я неловко мочился в больничную «утку», мне было очень неудобно, мешал бандаж, и по сторонам я не смотрел. Лишь покончив с нелегким трудом, я поднял голову – и на радостях уронил агрегат, разлив мочу по палате. Стоял, как дурак, со спущенными штанами и пялился на него, а он пялился на меня, и показания приборов пошли могучими волнами, с такой силой и скоростью к нему возвращалась жизнь.

Потом он улыбнулся сквозь маску и подмигнул.

Я и сейчас смеюсь, вспоминая эту минуту. Надо же было так попасть, все же сразу набежали, шум, гам, мочей воняет, ее развозят ботинками, я без штанов, но с бандажом, Курт улыбается и все смотрит на меня, смотрит… Картинка – просто загляденье! Спасибо Тиму, сообразил. Прикрыл собой и натянул мне пижамку, чтобы членом не светил. Я понимаю, – сказал, – ему в радость, вон какой эффект, но вы уж как-нибудь потом, без свидетелей, ребята!

Как ты мог, Джеймс Патерсон?! Ну как же ты мог его бросить?!