Читаем З часів неволі. Сосновка-7 полностью

— Здравствуйте, Лук’яненко! — привітався бадьорим гучним голосом Соснін.

— Що у вас тут нового?

— Нічого нового. Совітська влада на місці, концтабір теж на місці, щі такі ж кислі, як і десять років тому.

— Тебе, Соснін, жінка кормила чи тобі не вистачає за малими гризунами? — цікавиться Капустін.

— А гризуни не лізуть поперед мене в тарілку, — сміється Соснін. — Якось Іван (це мій старший син) у мене з-під носа забрав шматок сиру. Я його ложкою по голові — лусь, та й кажу: “Ти куди лізеш, трясця твоїй матері, раніше від батька?! Я тебе розтаку твою мать научу!”

— Ти, — каже, — батьку, — не кричи, бо через пару років я сам попробую, чи твій череп міцний. А менші діти Петро й Марія до матері: “Мама, ти — стара сука, чого мовчиш?”

А я до них:

— А ну замовкніть, брудні мишенята! — Та ложкою по голові одного, потім другого.

— Ти, — обізвалася стара блядь до мене, — чого чіпляєшся до дітей? Смердючий хрич… твою мать, їж уже, бо на роботу запізнишся!

— Ти б оце, курва, тільки й випихала мене на роботу, а сама треш лавку сракою та й годі!

— Ти, блядун, наробився там! Це я тут кручуся зранку до вечора, а ти там, я знаю, байдикуєш та теплі стіни котлів обтираєш. І як вони такого трутня держать там?! Іди вже, а то піду і начальнику колонії скажу — він тобі всипле бубни!

— Кожне речення ваше, — зауважую, — ваших дітей і вашої жінки приправлене матом. Це ви тут просто мені так барвисто переказуєте мову за вашим столом, чи всі вони справді так розмовляють?

— У нас мат, — пояснює Соснін, — це натуральна народна мова. І це не оздоблювання, а невід’ємна її частина. Того мат уживають діти, жінка, сусіди і загалом усі і в усіх обставинах: за столом, на вулиці, де прийдеться. Я чув, що в українців мату немає. Ви багато втрачаєте. Ось дивіться, коли хтось іде і мені треба його зупинити, то я до нього звертаюся: “Стій, й… б твою мать!” Він обов’язково зупиниться, бо до першого слова додано ще троє слів, які разом мають велику силу. Без них слово “стій” немає великої наказової сили, а з ними має. А як же ви, українці, можете зупинити людину, якщо у вас немає слів для підсилення вашого прохання чи наказу?

— А у нас вистачає сили у самому тому змістовому слові. Та зрештою, у нас також є лайливі слова, тільки не такі брудні і непристойні, як у вас.

— Що ви тут балакаєте? — звертається, підходячи до нас, Володимир Юрків.

— Він, — показує Соснін на мене, — питає, навіщо ми, росіяни, пересипаємо свою мову матом. Він не розуміє, що ми не пересипаємо мову матом, а що сама мова в нас така. Сказати “пересипаємо мову” означає, що є мова і є ще щось інше, чим ми її пересипаємо. Це неправильно. Нічим ми мову не пересипаємо. У нас просто мова така.

— А що Лук’яненко на це каже? — цікавиться Юрків.

— Він не руський і просто нас не розуміє, — відказує Соснін.

— Серед москалів, кажу, я живу з шістнадцяти років і вашу так звану народну мову знаю добре, проте вона завжди здавалася і тепер здається страшно брудною й неприступною.

— Така вона є в натуральному вигляді, — пояснює Соснін.

— Який народ така й мова, — піддакує Юрків.

— От власне: некультурний, неотесаний, нецивілізований і злодійкуватий народ неспроможний помітити грубість, бруд і хамство у своїй мові, бо він сам її витворив і вона — це словесний вираз духовної суті її творця.

— А ваша мова, українці, здається мені якоюсь блідою й невиразною, — каже Соснін.

— У вас ніколи не почуєш гострого ядрьоного слова. Та он погляньте: коли ви хочете полаятися, то вживаєте наших слів. Хіба це свідчить про багатство вашої мови?

— Це свідчить, що в таборах ми до деякої міри відійшли від духу національної мови і прийняли ту, що зрозуміла і литовцям і латвійцям, і естонцям і татарам, і нам, і вам, і за інерцією починаємо вже й між собою в лайці вживати ваші лайливі слова. Це тимчасовий бруд, і ми його відмиваємо.

— Що ви, Левку, робите? — звернувся Юрків до мене. — Може, ходімо прогуляємося?

— Ходімо. Трохи є вільного часу.

Вогник у душі Володимира Юрківа

Вийшли з котельні й пішли на стежку за сушаркою.

Я звернувся до Юрківа:

— Пане Влодку, ми вже не один раз обмірковували позитивні риси й недоліки вашої національно-визвольної боротьби. Хотів би почути ваші думки чи навіть фантазії про різні способи боротьби: не тільки ті, що вже були, але й ті, яких ще не було, але які, напевне, будуть можливі в майбутньому.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Айвазовский
Айвазовский

Иван Константинович Айвазовский — всемирно известный маринист, представитель «золотого века» отечественной культуры, один из немногих художников России, снискавший громкую мировую славу. Автор около шести тысяч произведений, участник более ста двадцати выставок, кавалер многих российских и иностранных орденов, он находил время и для обширной общественной, просветительской, благотворительной деятельности. Путешествия по странам Западной Европы, поездки в Турцию и на Кавказ стали важными вехами его творческого пути, но все же вдохновение он черпал прежде всего в родной Феодосии. Творческие замыслы, вдохновение, душевный отдых и стремление к новым свершениям даровало ему Черное море, которому он посвятил свой талант. Две стихии — морская и живописная — воспринимались им нераздельно, как неизменный исток творчества, сопутствовали его жизненному пути, его разочарованиям и успехам, бурям и штилям, сопровождая стремление истинного художника — служить Искусству и Отечеству.

Екатерина Александровна Скоробогачева , Екатерина Скоробогачева , Лев Арнольдович Вагнер , Надежда Семеновна Григорович , Юлия Игоревна Андреева

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное