За белым кречетом

Впервые мне довелось слышать живого сокольника, а охотником он оказался страстным. Рассказывая об охоте с ловчей птицей, Деменчук сжимал кулаки, приподнимал, как крылья, локти, выбрасывал вперед голову с острой мушкетерской бородкой. Глаза его при этом загорались, как будто сам он стремительно мчался за исчезающей в кустарнике птахой. И успокаивался лишь тогда, когда перепелятник в его рассказе добивался своего.

Следить за стремительным полетом хищника, настигающего дичь, мне кажется, ему было так же сладостно и приятно, как миллионам болельщиков видеть шайбу, влетающую в сетку ворот. Мне подумалось, вряд ли этой страстью можно заразиться случайно, особенно же в наш век, когда пропагандируется с детских лет спасение всего живого на Земле. Скорее всего, страсть эта заложена у определенных людей в генах. Ведь в прошлом существовали целые династии сокольников, где к профессии отцов приучались с детства и так велось из поколения в поколение. Возможно, и Деменчук, сам того не подозревая, также из рода сокольников.

Ястреб-Перепелятник, рассказывал Деменчук, долгое время жил у него в кабинете. На спинке стула за его креслом восседал. До начала охотничьего сезона кормил он его сусликами. Заправлял под пробки поливальную машину и выезжал на Поля. Лил воду в норы сусликов, заставляя зверьков спасаться, а тут их и брал, сажал в корзину. По сто — сто пятьдесят зверьков за один выезд отлавливал. Сельскому хозяйству с вредителями полей бороться помогал и добывал пищу любимому ястребу.

А когда охотничий сезон начинался, тут уж ястреб и для себя и для хозяина старался. Стоило только собаке поднять, вспугнуть дичь, как ястребок сам с руки снимался, и можно было не сомневаться, что утка или куропатка будет в ягдташе.

Но однажды перепелятник пропал. Погнался за фазаном и не вернулся. Ведь ловчие птицы не приносят добычу, как охотничьи собаки. Отношения с человеком У них своеобразные; птица охотится как бы для себя, и если человек вовремя не подоспеет, то наклевавшись, насытившись, она отлетает. Поэтому и охотиться с птицей следует на лошадях, чтобы вовремя подоспеть, взять у нее добычу.

Деменчук облазил все окрестности: птица как в воду канула. Все, думал, пропала! Очень он тогда переживал, а на четвертый день знакомые охотники сказали, что будто видели его перепелятника на склоне горы. По горам он лазать не мастак, но тут усталости не почувствовал, чуть ли не бегом до указанного места добрался, и верно, сидит его ястребок. Кеклика добыл, разделкой занимается.

Дикая птица, увидев человека, обычно бросает добычу и улетает, а этот сидит, только перья на затылке взъерошились. Медленно и осторожно двигаясь, так, чтобы постоянно быть на виду, Деменчук приблизился на расстояние вытянутой руки, присел. Снизу медленно-медленно поднес ястребку голубиное крыло, сдвинул недоеденную куропатку, и одичавшая птица, будто вспомнив все, легко взошла на руку хозяина.

Научить птицу уступать добычу охотнику, не бояться его и не улетать мне всегда казалось делом недостижимо сложным. Во всяком случае, не доступным любому смертному. Навсегда запомнилось читаное: обучая, «вынашивая», птицу, сокольники сутками не спят, непрерывно расхаживая, не давая птице сомкнуть глаз, а чтобы привыкала возвращаться на руку, иногда подолгу остаются посреди пустой комнаты, залитой водой. Делу обучения птиц они нередко отдавали всю жизнь.

— Может быть, северных кречетов и в самом деле приручать трудно,— отвечал мне на это Деменчук.— С ними мне работать не приходилось. Но в Киргизии вынашивают и беркутов, и соколов-балобанов, однако комнат водой не заливают, обходятся без этого, и в семье себе не отказывают. По своему опыту могу сказать, что соколы вообще труднее приручаются. А среди птиц, как и среди людей, разные попадаются. Одни задачу свою понимают с полуслова, другие лучше умрут, чем согласятся из рук человека пищу взять. Таких на третий день приходится выпускать. Но, на мой взгляд, нет дела проще, чем превратить в ловчую птицу ястреба. И к собаке и к лошади он легко привыкает, на пятый день я уже могу выходить с ним на охоту.

К тому времени мы миновали красноватые каменистые склоны ущелья, спустились в предгорье и увидели вдали под низкими серыми облаками темную поверхность Иссык-Куля. Мокрая лента шоссе змеею устремилась к его берегам, но машина свернула на проселок и покатила к коричневатым склонам хребта Кунгей Ала-Тоо, едва ли не в обратную сторону. «Заедем к моему знакомому»,— пояснил Деменчук.

На одной из улочек пустынного поселка, раскинувшегося у подножия остроконечной горы, где остановилась наша машина, едва завернув за угол, мы увидели старика-киргиза, сидевшего на корточках и державшего на руке птицу. Я поспешил к нему с фотоаппаратом.

Старик был одет в коричневый вельветовый халат, на голове шапка-ушанка, на ногах сапоги с галошами. Лицо его было до черноты обожжено солнцем и казалось выточенным из того же камня, что и окрестные горы. На мой фотоаппарат и меня самого он будто и не обратил никакого внимания, продолжая заниматься своим делом.