Читаем За буйки (сборник) полностью

За буйки (сборник)

Василий Робертович не удивился, он словно ожидал этих слов как подтверждения своей правоты. Просто на душе стало легко и свободно. Машка не скрывала своего раскаяния, своей ответственности за то, что целый месяц их жизни они прожили не по разумному закону любви (который гласит: силой является способность превращать слабость в силу и не давать силе превращаться в слабость), а в соответствии с умненьким императивом «шокируем силой, затаим слабость, и да победит сильнейший».

– А ты не боишься, что с моей силой воли я скорее сдохну, чем проиграю? – поинтересовался Васёк.

– Мне кажется, ты сам себя боишься. Где ты шляешься?

– Да так, гуляю.

– Луну видишь?

– Вижу. Она полная и круглая.

– Ага. И жёлтая. Окутанная белой морозной дымкой.

– Ага. И одинокая ужасно.

– Холодно?

– Холодно.

– Возвращайся домой. Я тебя согрею. Я тебя тоже люблю.

– Если ты родишь мне ребёнка, я никогда не унижусь до того, чтобы его ругать; я буду рассказывать ему сказки на ночь. Всё ведь начинается со сказок, с иллюзий. Иллюзии входят в состав истины.

Маша помолчала.

– Тебе обязательно родить наследника твоих кучерявых идей?

– Вовсе не обязательно. С этими учениками такая морока… Пусть будет девчонка: с ней проще.

– Ну, не скажи, – вздохнула Маша. – Ладно, рожу тебе кого-нибудь. Спасу тебя от философии.

– Нет, Машенька: чем больше жизни – тем больше философии.

– Тогда тем более рожу…

– Как дела? – спросил Язычник на следующее утро, изменяя своему принципу: «хороший лектор, как актёр, перед выходом к аудитории должен помолчать». Об этом принципе, как, например, о легендарной скромности ректора, лауреата многочисленных премий, было осведомлено всё университетское и философское сообщество: считалось хорошим тоном проплывать мимо отстраненного от суеты, погружённого в свои мысли «Язычника» (тут годится только прозвище, символ, синоним понятия Философ), даже не здороваясь с ним, – чтобы после лекции напомнить профессору о своей исключительной тактичности. Лицо Николая Степановича в странном диссонансе с появившимся солнцем, закрепляющим ощущение обновления, было помятым. Он то ли не выспался, то ли был недоволен чем-то, то ли – самое страшное и благотворное для мужчины – у него появились претензии к себе (чёрной ночью мелькнул серый призрак сомнения, добрый друг творческой зелёной молодости? но этого от мэтра не дождаться: он слишком чтит себя в философии, а не философию в себе).

– Замечательно, – ответил Васёк, нарушая неписаное правило и отвечая на вопрос профессора по существу, а не формально. – Я помирился с женой. И плотно позавтракал. У меня проснулся аппетит.

Он не отводил распахнутых (но уже не по-детски) глаз, улыбка его была простой и открытой.

– Вот теперь верю, Василий. Глаза блестят. Шерсть дыбом. Значит, с диссертацией будет всё в порядке.

– Она будет готова через два месяца, профессор. Нет, пожалуй, через месяц. – Надеюсь, я вас удивлю.

– Тра-та-та-та, – Николай Степанович бездарно воспроизвёл начало «Полёта валькирий». – Надеюсь, ты меня приятно удивишь.

Васёк решил скрыть от Язычника то, что ему открылось этой ночью. Он знал, что переубедить мэтра невозможно, а портить отношения с ним пока ни к чему. Философия учителя дала ему очень много, она здорово прочистила ему мозги и помогла его личности выйти на новую орбиту. В частности, он с повышенным вниманием будет относиться к вопросам стратегии и тактики в своих отношениях с миром, не изменяя при этом самому себе. Но теперь он чувствовал, что окреп и стал сильнее профессора. Философия Язычника, став всего лишь звеном в настоятельно предложенном ей контексте, расположилась где-то на периферии созданного им вчера космоса – на правах пройденного, хотя и не исчезнувшего бесследно, этапа.

А слабых обижать не стоит. Но профессору лучше этого не знать: как раз начнёт ведь изображать сильного. А это уже утомительно и скучно. И теперь его, Васька, будет, ох, как не просто сбить с курса. Возможно, и его философии уготована участь когда-нибудь стать строительным материалом для новой космической гармонии. Как знать?

Но об этом пока думать рано. Сначала надо создать свою систему систем – стройную, восхитительно противоречивую и бесконечно совершенную (калейдоскоп калейдоскопов, где ограниченное количество исходных элементов способно произвести бесчисленные варианты их сочетаний), с которой срастешься так, что невозможно уже будет от неё отказаться, не отрекшись от себя, от своей прожитой жизни. И Машка теперь поможет ему в этом многотрудном деле больше, чем Язычник.

Васёк постиг главное: его философию стали питать не книги, а жизнь. Для умного человека – всё философия, а для дурака диалектика – лишь набор глупостей.

Вот она, плата за вступление на путь зрелости: прощай, молодость.

На улице потеплело. Солнце светило так, будто хотело вселить в Василия Робертовича Лобова надежду на то, что ему всё же удастся переубедить Николая Степановича Язычника.

Васёк понимал, что это иллюзия, но не спешил от неё избавляться.