За буйки (сборник)

– Знаешь, – сказал мне приятель Кр. Хорошун на следующий день, тяжко дыша в трубку, – больше мне не звони. Прототипом ты сделал меня, не наводи тень на плетень. Только зачем тебе надо было выставлять меня таким идиотом? Не понимаю. Я ведь совсем недавно был в Гродно и позволил себе поболтать о том о сем с одним из твоих собратьев по перу. Что вы за люди такие, писаки? Сплошное вранье. Испорченный телефон. Я ничего не говорил о Лидке, это ты сочинил. А теперь весь город будет сплетничать… Не думал, что ты из числа тех, для кого не существует ничего святого. Кстати, твой собрат видел тебя в Гродно с молодой блондинкой. Ты уже бродишь с ней под ручку звездной ночью в его рассказе… За что боролся на то и напоролся… Бывай.

Я молча повесил трубку, даже не извинившись. А за что, собственно?

После этого отправился на кухню, где тихо колдовала моя жена (есть такой удивительный тип женщин, в меру умных и в меру хозяйственных, который счастливо подходит писателям): я знал, что меня ждут огненные голубцы под ледяную рюмку водки. Еще нет семи, можно позволить себе плотный ужин. Потом пораньше лечь спать. Завтра, как всегда, ждет суетливый хлопотливый день, после которого одолевает впечатление напрасно потраченного времени. Если бы не голубцы – совсем беда.

Я ведь тоже был не похож на тот прототип, который грустно развлекался в Гродно с белокурой подружкой. Пиво я, кстати, не люблю. И к блондинкам равнодушен.

Интересно, поверит ли этому жена, если ей при случае шепнет на ухо правдоподобную сплетню ушлый Хорошун?

...

13.10.06–04.04.07

Праздность

Малиновский Лев Сергеевич, писатель, которому любой читатель на первый взгляд не дал бы и пятидесяти, а на второй – и шестидесяти показалось бы маловато, начал день с того, что с удовольствием перелистал свой роман «Герой нашего племени», опубликованный два года тому назад. Роман имел успех, но не оглушительный. Это был хороший знак: грандиозный успех у публики, ничего не понимающей в литературе, – это неприлично, если не скандально.

Собственный опус казался ему блистательным, безо всякого преувеличения. Сделанный на разные вкусы, – на самый изысканный и требовательный и одновременно на претенциозный, развязный, и где-то даже низкий – роман мерцал и переливался глубинами, которые и сам автор разглядел далеко не сразу. Это был не просто изящно и с выдумкой отделанный текст, и не «что-то про жизнь», а обогащение культурной формулы: Лев Сергеевич нашел в жизни место «лишнему человеку», отыскал вариант продления сносного существования умному чудаку. Писатель приткнул своего героя в уютный уголок, откуда просматривались выходы на все четыре стороны. Собственно, спас ему жизнь. Не так уж и мало для героя, приговоренного к бессмысленной смерти еще двести лет тому назад. И все это вуалировалось под легкомысленный маскарад, под мотыльковое шараханье от свечи к свече, под несерьезное прозябание.

Даже если отыщется такой мудрый сверхчитатель, который все поймет, он никому не сможет объяснить, что это новая трагикомедия, новый способ разбивать сердца и оживлять их. Ему просто не поверят. Текст вот он – доступен всем. Из него, как всем понятно, ничего такого не следует. Читают же Лермонтова двести лет и смакуют всем классом, всем подрастающим поколением, какой бездушный эгоист этот Печорин и насколько отвратительно окружающее его общество. И никому в голову не приходит, что всерьез изучать чужую жизнь, так благополучно начатую и в силу этого обреченную на погибель, в школе просто недопустимо. Опасно.

Чрезвычайно довольный собой, а также творческой удачей – обвести вокруг пальца всех и тем самым наказать самого себя: такое не каждому под силу, – Лев Сергеевич вальяжно и мастито раскинулся на диване.

Вчера с приятелем, тоже холостым, не знающим, зачем он живет на белом свете, пили виски и только виски. Сегодня Малиновский разомлел от ненатужного и легчайшего похмелья (одновременно отчетливого и, как бы это выразить, веского, но не прибивающего), когда всем существом твоим заправляет легкий восторг, когда не перейдена та грань (вчера выпито было с изумительным чувством меры), за которой наступает безотчетное и немотивированное чувство вины, начинает мучить подавленность, и темные стороны вещей, обычно присутствующие непроявленным фоном, спешат проступать смутными сумраками, заполняя своими тенями потревоженный мир. С тяжкого и безрадостного похмелья кажется, что ты всем должен, что ты ничего в этой жизни не сделал и сделать не в состоянии. Вся прежняя жизнь представляется бездарным самообманом, а новую, тупую правду вынести нет сил. На этот раз – никакого чувства вины, напротив, волшебное чувство вознесенности, за которое не стыдно только потому, что о нем никто не знает.