За буйки (сборник)

Грело душу также то, что Малиновский не скрывал от себя природы эйфории. Развалясь на диване, Лев Сергеевич честно признался себе, что сделал то, что считал самым главным в своей жизни: он познал себя и сумел выразить это в очень даже достойной форме. Никогда прежде не испытываемое им чувство состоятельности, самореализованности – можно было бы сказать, чувство исполненного долга, если бы не скептическое отношение писателя к этому слову, которое взваливает на человека кучу вещей, не имеющих к счастью человека никакого отношения, – радостным похмельным туманом обволокло голову, ласково теребило фибры души, распустившиеся нежным бархатом. Лев Сергеевич имел обязательства только перед истиной (какое счастье, что не надо простыми доступными словами объяснять это никому в мире, ибо эти самые слова, обращенные к кому-то, непременно начинали отдавать высокопарной фальшью), и он выполнил свои обязательства так, как понимал их. Ничего не делать в этот момент представлялось ему высшим и – пардон, господа! – заслуженным блаженством.

Это даже не отдых, это именно наслаждение праздностью. И этот редкий духовный кайф, не имеющий ничего общего ни с наваждением вдохновения, ни с предчувствием небывалого успеха, только увеличивался оттого, что где-то в глубинах, в потаенных недрах своего приоткрывшегося и ликующего существа он ощущал застывшую твердь констатации: больше такой шедевр ему не создать. Главное уже сделано, и сделано неплохо. И никакого сожаления по этому поводу! Именно и только – счастье. Бремя сброшено. Наслаждаться праздностью можно не только сейчас и сегодня. Отныне и навсегда. Переживать мгновения высокого уважения к себе: об этом не принято говорить вслух, но это так же реально, как горе от ума. Не очень осязаемо, но вполне реально.

Он и не собирался отдыхать или почивать на лаврах. Отдых предполагает какое-то занятие, которое в этот момент нельзя считать трудом. Почивать же на лаврах – это тот самый гимн пошлости, против которой и был обращен его роман. Наслаждение праздностью не предполагало никаких занятий, никаких расхожих и доступных всем эмоций. Это нельзя было назвать нирваной или медитацией – традиционным искусством нивелирования проблем, своего рода трудом, направленным на достижение благого результата: духовную кастрацию. То, что испытывал Малиновский, было чистым мужским наслаждением от победы: честное столкновение лоб в лоб с самыми главными человеческими проблемами позволило сконцентрировать и реализовать собственные духовные возможности, так счастливо, с таким чувством меры явленные миру.

Нет, ничто из придуманного человечеством прежде не было тождественно этому переживанию, умному, тонкому и многоплановому.

Состояние Льва Сергеевича было настолько выразительным и полновесным, что ему захотелось передать его на бумаге. Просто зафиксировать для себя. Так сказать, чистого искусства ради. Но желание это не было столь определенным, чтобы тотчас заставить вас встать и устремиться к письменному столу, спотыкаясь и роняя чашку с крепко заваренным чаем. Все происходящее в душе вообще не предполагало резких движений и ненавистной обязательной деятельности. К дьяволу чувство долга, от которого только так – к чертовой черте его! – и можно получить удовольствие.

Он сидел на диване, ощущая полуприкрытыми веками теплоту солнечных лучей, лениво бродивших по комнате. Лениво думалось о том, что сейчас лениво тянется осень, неторопливо соря листвой и медленно расставаясь с теплом. Крепких морозцев еще не было, их, предвестников зимней осады, ожидали со дня на день. Сизоватый утренний туман, наверное, уже рассеялся, и черные остовы деревьев строго маячили на фоне еще зеленой травы. Можно было бы посмотреть в окно и проверить, так ли это. Так, конечно. А главное – все залито мягким солнцем, пробившимся сквозь туманные облака и оттеснивших их своими упрямыми лучами туда, к горизонту.

Плавное течение мыслей вдруг поменяло русло и устремилось в сторону. Куда же кривая выведет? Куда ж нам плыть?

Наслаждение не исчезало, но стало приобретать другие чувственные очертания. Показалось, что если в его произведениях не будет отражено этого сложного, мучительно непередаваемого, состояния, то творчество будет заметно обеднено. Почему? Неважно. Ответ требует слишком большого напряжения. Неважно – и точка. Конечно, эти мысли в форме переживаний должны принять форму рассказа. И название не надо придумывать. Оно давно готово: «Наслаждение праздностью».

Малиновский улыбнулся, смежил веки и тихонько растворился в спокойном сне, свернувшись калачиком на диване. Самым краешком сознания он успел сладко зацепиться за мысль, содержание которой разворачивать было лень. Запомнилась оболочка мысли – ощущение: так вот мирно уснуть средь бела дня – это тоже наслаждение праздностью.