За буйки (сборник)

Когда он проснулся, в комнате заметно потемнело. Он подошел к окну: косматый малиновый шар солнца агрессивно завис у самой линии горизонта, измазанной грязноватыми клочьями облаков. Сизоватый туман уже поднимался из-за кромки леса. С высоты девятого этажа привычный пейзаж, как всегда, выглядел непривычно. То время суток, то пора года, то погода, то настроение делали его всегда разным. Который час? Четыре часа пополудни. Через час уже плотная тьма охватит все вокруг, помогая черному полю сливаться с густо подчерненной синевой небес и выдавливая малюсенькие капельки серебряных звезд на мрачном небосводе.

Отчаянно захотелось восстановить свое необычное, странное переживание. Пусть это будет рассказ. Пусть – «Праздность». Рассказ – это не рассказанная история, состоящая из ряда событий. Бунин был прав, где-то у него есть об этом. Рассказ не имеет ничего общего с рассказыванием; но рассказ – это и не настигнутое словом переживание, как это всегда бывало у самого Бунина. Иван Алексеевич был прав, но обосновывал свою правоту с ложных позиций. Надо не рассказывать, и не описывать переживания, но ловить неуловимое. Передавать непередаваемое. Причем это «непередаваемое» вовсе не поэтического состава, как представлялось Бунину, а соткано бессознательным из умных чувств, цепляющихся друг за друга в сумбурном хороводе и в то же время рвущихся на волю с той поляны, где магией писателя закручен небывалый карнавал. Писатель – это, конечно, ловец человеков, ловец самого себя.

К столу было страшно подходить. Как всегда, когда брошен вызов себе же, под ложечкой засвербило от страха. Малиновский искренне, от всей души позавидовал своему приятелю, который ведать не ведал, зачем он живет на свете. Ему и в голову не приходило регулярно вызывать себя на дуэль, ставить к барьеру и припечатывать к позорному столбу – и умудряться при этом быть палачом и жертвой, зрителем и осужденным. К черту бы такое счастье. Малиновский хотел было встать из-за стола, но вдруг ему стало неловко за свое наслаждение праздностью, точнее, за то, что с появлением в его жизни этого чувства, он перестал иметь право на это наслаждение до тех пор, пока не выплеснет его в рассказ. Что за комиссия, создатель!

Чувствуя, что он попал в какую-то ловушку, из которой нет разумного выхода, Малиновский обреченно схватился за голову. Об этом тоже невозможно было никому рассказать. Предстояла каторга. И избавлением от каторги было последовательное прохождение каторги от начала до конца. И никак иначе. Встать из-за стола – значило заслужить иную, позорную, каторгу, которая рано или поздно привела бы к каторге первой. Круг замкнулся, и не сегодня. Давно. И непонятно, какой круг.

Лев Сергеевич с ненавистью посмотрел на любимую керамическую кошку, которая, вытянувшись в струнку, с напряженным вниманием сидела на краю стола и следила за действиями писателя. Длинная, грациозно вытянутая шея, переходящая в прямо подобранные и упершиеся перед собой передние ноги, округлые ушки и расплывшаяся безглазая мордочка. Голова с искренним сочувствием слегка наклонена вбок. Чем больше смотрел на черную фигурку Малиновский, тем больше хотелось ему схватить кошечку за шею и ударить массивной нижней частью корпуса, обвитой упругим хвостом, по беспощадно белому листу бумаги, всегда лежащему наготове. Неизвестно кому хотелось причинить боль: кошечке, листу или себе.

Со страшной обидой Лев Сергеевич стал вспоминать, чем начался сегодняшний благословенный день. Мало-помалу он перебрал все свои ощущения, и они незаметно выстроились в рассказ. В данном случае ничего не надо было придумывать. Надо было только записать то, что трепетало и жило на кончике языка и в ткани этих самых фибр с бархатным подшерстком. Сопротивляться было поздно и бессмысленно.

Рассказ измучил и измотал Малиновского. Он, назло здравому смыслу и чему-то еще, писал всю ночь, чего обычно никогда не делал. Потребовались изрядные усилия, чтобы передать легкое, сотканное из смутного тумана ощущение, за которым сквозило что-то еще…

Оно, это едкое ощущение, ускользало, манило-дразнило, не давалось в руки, отказывалось повиноваться словам, сопротивлялось навязываемому смыслу и при этом само порождало неуправляемый смысл. Он давно убрал – с глаз долой! – кошечку, и только с сухим хрустом соскребал со стола и комкал почти пустые листы, вибрируя от злости то ли на себя, то ли на порядок вещей, позволяющий одним жить-поживать без цели, без трудов, а другим…

В какой-то момент он и сам не заметил, как, не отрываясь, исписал несколько листов подряд. Внутри что-то отпустило.

Наутро разбитый, отупевший, с раздражающей головной болью, раздавленный чувством неудовлетворенности, смешанного с чувством легкой гадливости и презрения к себе и ко всему на свете, Лев Сергеевич заставил себя перечитать рассказ. Время от времени он страдальчески закрывал глаза ладонью и покачивал головой. Плохо. Ему стало стыдно за испытанное им наслаждение праздностью. Это его слегка отрезвило. С другой стороны, его роман вначале тоже казался ему полным кошмаром…