За чертой

Валентина опасливо озирается и переходит на шёпот:

– Говорил Витька своим: «Пахал ночью поле, тут подходит крытый брезентом КамАЗ. Вытянули меня с трактора, мешок на голову натянули, посадили на жопу под колесо. «Сиди, – говорят, – тихо – ещё поживёшь…» А сами тут же посерёд поля стали яму копать. Испугался, думал, что мне… По голосу угадал одного – Блажеёнок. Выкопали и что-то кидают туда. По звуку мягкое, как будто тела человеческие… Закопали. Потом запхнули меня в трактор. «Паши. Чтоб всё сплошь чёрным было. На другой же день озимку посеешь. Проверим. А вякнешь – сам туда же пойдёшь…» Сел и пашу. До утра пахал, пока поле не кончил. Всё боялся, что теперь и за меня возьмутся. Огляделся, а КамАЗа уже и нет…»

Все попритихли в хуторе, спрятались, боятся из-за занавесок высунуться. А Павлу Николаичу и байдюжи. Сел у двора на лавочку, развернул гармонь и во всё горло «Прощание Славянки». Голову скособочил, так, что чуб до носа свалился, и так громко выкрикивает… А глотка у него сам знаешь какая – на одном конце хутора запоёт – на другом слухают… «И зовёт нас на подвиг Россия, веет ветер от шага полков». Как специально дратует их…

Вот на это летит Блажеёнок:

«Гимн оккупантов играешь… Щас я тебя зарештую!»

А тому хоть бы хны, усмехается в усы и дальше себе играет. Блажеёнок потурсучил-потурсучил его, а сам одолеть не может.

«Ладно, – говорит. – Сёдни ж к вечеру будешь сидеть у подвали, поки мхом не покроешься…»

С тем и ушёл. Мы с Евдокией Александровной всполошились, втянули его домой; с нами-то он не шибко поспорит… Втянули, ругаем его – лишь ухмыляется. Ждали вечера, но у Блажеёнка что-то там не заладилось – не явился… «Обошлось», – думаем. Утром вижу: Евдокия Александровна в школу свою потопала. Только ушла, вот и они идут вчетвером. Попереде Блажеёнок – ведёт, значит. И трое не наши… Вот уж в проулок, к нам повернули. Я бегом к Павлу Николаичу. Влетела, кричу:

«Беги, дядя Паша! Беги… Идуть за тобой!..»

А тот одетый по-будничному – в одних трусах. Заметался по комнате, то рубаху ухватит, то штаны, а одеваться некогда, те уже вот они – близко. Бросил он и штаны, и рубаху, схватил самое дорогое – гармонь, да как есть, в трусах, и побег огородами. Те увидали – следом. Он к леваде, они к леваде. «Хоть бы, – думаю, – успел до Деркула добежать. Перескочит – там уж Россия». Вижу: отпустили его, не бегут уж за ним. Стали на пригорочке, закурили. Тут как ахнет – лист с деревьев посыпался. У меня аж под ложечкой заскребло. А те потоптались ещё с минуту, огарочки свои бросили, да как ни в чём не бывало и пошли назад. Тут и Евдокия Александровна прилетела. Расхрыстанная вся, держится рукою за душу. Видать, сердце неладное подсказало. В хату – нет Павла Николаича.

«Где он?»

Я ей сказала всё как есть. Села она на стул, да как закричит… Сроду не голосила, а тут… Стою и не знаю, что и делать с ней. А она собрала себя в кулак, встала, сопли по щекам растёрла.

«Пойду», – говорит.

«Куда ж ты пойдёшь? Ты и не знаешь, куда искать. Сейчас Захарыч мой тебя отведёт».

К Захарычу, а тот скукожился, голову в плечи вобрал, молчит и только ладошкой перед собой машет.

«Давай, Александровна, я с тобой. Я видала, куда он нырнул…»

Пошли. Вот и пригорок, за ним стёжка к леваде. За нею уже Деркул, граница. Тут и я заробела, стала.

«Не пойду дальше – страшно…»

«Я сама», – говорит и пошла.

Догоняю её, уцепилась сзади за кофту, не отстаю. Расступились деревья – поляна. Когда-то сена здесь косили. На краю левады лежит Павел Николаич – одну руку откинул, другой гармошку к себе подгорнул. Ног нет, кишки с живота растекаются и над ними уже мухи зудят, а личико белое-белое… Ветерочек волосики на голове шевелит, рот приоткрыт, будто бы песню играет, белёсыми глазами на солнышко смотрит… Села Евдокия Александровна рядышком на почерневшую травку, сняла с себя кофтёнку, прикрыла ему живот и уже не кричит, не голосит. Я её за плечо трогаю:

«Пойду, – говорю, – за людьми».

А она не замечает меня. Гладит его по лицу, волосики поправляет, что-то шепчет и сама себе головой кивает.

Последний герой

– Ну что, Санько, пойдём завтра к Кердону на мельницу? – торжественно спрашивал дядька Сашка Герой. – Будешь мне пособлять.

Конечно, в помощниках, особенно таких, как я, дядька Сашка не нуждался, но это была единственная возможность показать мне мельницу. Детвору и праздных зевак Кердон к себе не пускал.

На бегущей через хутор речушке Токмачовке старый Кердон у своего дома сделал запруду. Соорудил большое деревянное колесо с лопастями, сочинил какие-то диковинные механизмы, приводящие в движения жернова. Регулируя их, Кердон мог на своей мельничке рушить просо и гречку, делать дерть и даже молоть муку. Мука на кердоновой мельнице из-за несовершенной очистки получалась грязновато-серого цвета, но так как обходилась она дёшево, её всё равно нахваливали.