За чертой времени

Все понял Давлетшин: капут есть капут. Знает, что причитается. Свое просит, но со скидкой, да еще какой! И отвесил бы Давлетшин без всякой скидки «девять граммов смерти», не будь в глазах Иоахима земной мольбы, проступившей не из сознания, но из живого сердца и души, понявших, казалось, в эти мгновения то, что, будучи погребено, было не под силу разуму этого арийца. Не будь вялой расслабленной руки, лежавшей на автомате и приподнятой вверх, прояви он неприязнь хоть одним неосторожным жестом или взглядом — был бы этому Иоахиму верный и быстрый капут от пули, что затаилась в темном стволе лосевской трехлинейки и нетерпеливо ждала, когда, легонько согнув палец, Давлетшин нажмет на спусковой крючок. Смутно и тускло донесся лосевский голос:

— Акра-ам-а-ам!

Давлетшин схватил и снял с немца автомат, и тот, закрыв лицо ладонью и ожидая выстрела, проговорил:

— Рус Иван, Иоахим капут…

Открыл лицо и снова уставился на Акрама. Не тоска по жизни — смирение, благостное, только что пришедшее, как избавление, тускло мерцало в глазах немца, отражавших последний блеск закатного неба. И учуял-таки, уловил этот Иоахим краткое смущение рус Ивана и уцепился за соломинку, что обронил азиат, — приподнял полу шинели, Акрам мельком взглянул на окровавленную штанину выше колени фиолетовую голень с темными потеками крови. Рана так себе, легкая, и быстро заживет — через неделю-другую.

Что случилось с Акрамом! В какую-то секунду он пожалел: почему не прикончил его с расстояния, когда неизвестно было, раненый он или отставший. Не к нам же полз, не в плен, а к своим. Ведь знал — доберется, выправится в госпитале и снова на фронт. Тогда попробуй возьми его пулей. Да и, бывает, ихние раненые отстреливаются до последнего. Стушевался Акрам, теребил ремень винтовки.

Растерянный, он искал оправданного выхода, вращая черные глаза то на немца, то в сторону Лосева, в то же время остро прослушивая вражескую сторону, откуда «они» могут появиться или полоснуть очередью, если заметят. Свои далековато. Один в поле. Один. Вот в чем главное. Правильно или нет поступил Давлетшин, кто рассудит? Выхватил из протянутой руки немца солдатскую книжку и, не оглядываясь, побежал на голос Лосева.

Ну, чего, паря? — спросил Лосев. — Захватил?

Не рассчитывая на ответ, подержал книжку германца, раскрывать не стал, вернул Давлетшину. А винтовку потрогал.

— Ты его штыком? — И провел двумя пальцами штыка своей винтовки, словно снимая с граней налет, — остатков крови не было. Понюхал мякиши пальцев не воняет. Засомневался, почему Давлетшин так долго шарил в карманах убитого «хрипа», чтобы достать книжку однако допытываться не стал, некогда (надо сниматься!) только пробурчал: — Не хватай чужое. Не успел моргнуть, он уж сцапал. Я не привык из твоего пулемета стрелять. А ежели бы тебя прибили? И сиди я в норе безоружный, как слепой мизгирь. Кому докажешь: так вышло? Или ихняя атака. Оно, паря, ить как обернется… — Бурчал и сам не верил своим словам. Смягчился: — Не дождусь, наверно, окончания. Убьют меня. Кошки скребут. — Лосев приложил к груди руку. — Как заяц стал. Прежде не было так. Справлялся. Давай дадим деру отсюдова.

— Махры, Лось, а? Ай-я-яй, Лось. Привычку потерял ведь, вот что, бабай. Ишши.

Хоть и не время было раскуривать, как считал Лосев, хоть и сматываться поскорей следует, да леший с ним, с Мышкиным, переживет, изъедуха, курнем малость в рукава, оно и подстегнет. Сам, один, Лосев не любил пригубиваться к махре, разве что за компанию после нервного боя, когда все поджилки трясутся и нутро огнем горит, однако табачок имел, хранил завсегда сухим в круглой жестяной баночке — плоская, твердая, она лежала в левом кармане гимнастерки, прикрывала сердце, правда, не так уж надежно, как положим, броня, а все-таки осколок на излете или ослабленная, убавившая скорость пуля затормозятся. В знак большого доверия к Акраму и ради недурной траты ценного продукта — махры — Лосев самолично смастерил толстую самокрутку — на двоих: он, Лосев, тоже затянется раз-другой, конечно первым, чтоб продрало, прочистило горло.