За чертой времени

Все на Безымянной было просто, как на войне. Порушенная во многих местах оборона роты Вилов, бывшая оборона, и притоптанная трава на покатом склоне перед ней, и зеленое поле подальше, в сторону дороги и леса, — пространство недавнего боя поведало многоопытному взору комбата все до мелочей, что разыгралось здесь этим ранним утром за несчастный огарок времени до прихода подмоги — бросок пехоты на одном дыхании.

Уже почти стерлась, просветлела до горячей яркости синева неба, и стиралась дальше, прямо на глазах, тянущиеся ввысь солнцем. В бессарабской природе наступило то предуравновешенное состояние неба и земли, когда августовский зной еще не осилил, не взял верх, а ночная свежесть еще не истекла, не ушла с окрестностей. И лесу за расщелиной между крутобокими холмами, и взлохмаченной мелким ивняком куриной речушке, и отяжелевшим от солнцепека виноградным, сливовым и яблоневым посадкам, и ядреной пышности прошиваемых солнечными лучами спелых трав… — всему надо бы в эту пору затаиться в млении, приготовиться к переживанию подступавшей разливной мари. Но разрывало, сминало материнскую бытность вокруг немыслимое движение.

Волокущиеся по-над землей лохматые пыльно-дымовые охвостья от снарядных разрывов то застилали фигурки нечастой нашей пехоты, идущей за танками, то открывали их. Витки пыли из-под гусениц перемешивались с клочьями тумана в буро-желтые пятна на зеленом. Горящую «тридцатьчетверку» лизали ленточные лоскуты огня. Вражеская пехота в спешке отходила кто на своих ногах, кто облепив грузовики, лафеты пушек, повозки. Немецкая колонна, сбитая с твердой, накатанной дороги, отстреливаясь как попало, без остановки, стремясь оторваться от наседавших на нее танков с пехотой, рвала, мяла, топтала целинную густоту травы. Тут и там виднелись брошенные машины, повозки, снарядные ящики, целые и перевернутые разбитые орудия с уткнутыми в землю или вздернутыми вверх стволами. И везде рассыпаны комочки убитых и тяжело раненных солдат, бугорки, рыжих ранцев, раскрытых чемоданов с вывалившимися тряпично-бумажными потрохами: разный воинский скарб и жестяное барахло с интендантских и офицерских машин и фургонов.

Нарушала, портила все вокруг и гулкая злобная стрельба, беспорядочная в своем торопливом напряжении. Теснимые обратно в «котел», два немецких танка, обдавая себя дымом, буксировали сразу по два тяжелых орудия каждый, а «фердинанд» — самоходка, прикрывавшая их отход, стреляла по передним нашим машинам болванками, промахивалась второпях, и болванки с каким-то резким булькающим подвыванием, с каким-то обреченным стенанием рвали нагретую ткань воздуха, взрезали сухую землю, поднимая пыль.

И в ответ — по «фердинанду», и по теснимой на всю ширину взгорья рассеянной пехоте с коротких задержек слали снаряды наши танки, а один, высунув ствол из-за могильного кургана, бил по самоходке с остановки. Рев моторов, удары снарядных разрывов, лязг гусениц, минные «ахи», сопровождаемые тонким, как изжога, пением осколков, ищущих живое, автоматно-винтовочные хлопки — разной силы звуки никак не могли слиться здесь, в чреве боя, а попеременно тухли, тут же взрывались то длинно и наперебой, то кратко, ударно и раздельно.

Со стороны Румынии в небе появилось штук сорок «юнкерсов», но тут откуда ни возьмись на них накинулись Яки — двумя группами. Одна группа, вынырнув из-за кучевых облаков, от солнца, устремилась к истребителям прикрытия, другая лобовой атакой врезалась в строй бомбардировщиков. Прикрытие не смогло оградить «юнкерсов», и в воздухе началось избиение и изгнание налетчиков. Бомбы густо посыпались, но не туда, куда предназначались, а кучно легли на тот берег Прута и вздыбили фонтаны воды в протоке.

И как ни был удручен Денщиков, он с благодарностью глянул вверх. Наши авиаторы сломали четкий строй бомбардировщиков и, яростно наскакивая, продолжали раскалывать ряды и рассеивать вражеские машины. «Это вам не сорок первый, не сорок второй год», — мстительно прошептал капитан. Фронтовик до мозга костей, он прекрасно понимал, какое великое дело творят авиаторы для окопных людей. Солдат, даже если он ведет ближний бой, и ему некогда задирать голову к небу, всей своей задубелой кожей чувствует верх, то есть небо, потому что оттуда… Но спасибо авиаторам в душе он скажет потом, спасибо за то, что они дали ему нормально работать на поле боя, закрыв дыру над его беззащитной головой. У солдата над головой всегда дыра, круглые сутки, и всегда почти — большая дыра, редко — малая. Большая дыра — все небо, малая — клочок того же неба, видимый им, пехотинцем, из своей ячейки или из траншеи, а все одно дыра, откуда на него сыплются с надрывным свистом и воем бомбы разных калибров и всякое другое взрывное дерьмо.