За чертой времени

Отсюда, с высотки, Денщикову насквозь была видна картина боя и многие ее детали, но сейчас он пренебрег всем, что происходило вокруг. Что он искал глазами — нашел: Веру. И все в нем опустилось. Он виновато окинул взглядом оборону роты, былой роты, и перед его натренированным понятливым взором предстало все случившееся на Безымянной в яви. Вот тут Вилов орудовал пулеметом, бросал гранаты, и, похоже, тут его и стукнуло, и к нему подбежала Вера. Рука Вилова неестественно подвернута, и на запястье нет часов, которые Денщиков подарил ему с отдачей, — значит, снял немец. Вон в измятой траве Гога, перевернутый на бок, — но почему он ползал кругами? Маслий у пулемета с поджатыми к подбородку ногами, — видать, тоже не сразу успокоился. А там согнутая макаронина пэтээра. Обойдя взглядом все, что виделось отсюда, где он стоял, комбат снова обратился к Вере. Вот она. Лежит, уткнувшись в траву, подложив под лицо согнутую в локте руку, словно ей обидно за себя, словно ее кто-то сильно огорчил, и она, свернувшись калачиком, как ребенок, беззвучно плачет. Неясность задержала Денщикова ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы мысленно увидеть и понять, как тут было и почему так, а не иначе. Может, минуту. Может, две. Коловратная сила боя, бурлившая в нем, потрясавшая все его существо, требовала выхода, завершения, и он оглянулся — где санитары, медики? Медиков не было поблизости.

— Ленька, кого-нибудь сюда!

Ординарцу не надо было разжевывать мысли комбата: он рывком послал своего «Ганса» на разворот.

А капитан наклонился к Вере и взял ее на руки. Оглядевшись, куда бы положить, чтобы ей стало удобно, опустил на бруствер и прильнул ухом к ее груди. «Мертвая. Рассчиталась со всеми».

Она — да. А другие? Наверняка для некоторых из них не все пропало. Многое, но не все. Его самого дважды скашивало осколками, и он достоверно знал, что, казалось бы, пустынное мертвое поле, на котором осколки, пули и штыки не оставили живого места, и по которому вражеские солдаты-победители прошлись еще раз, чтобы прекратить любое тайное дыхание, — даже такое поле живет еще долго. Убить солдата не просто. Все пропало для солдата лишь после того, как его зароют в братскую могилу с салютом, чаще — без. Тогда уж действительно все. А если солдат лежит на земле, пробитый и истекающий кровью, еще неизвестно, умер он, или сердце его втихомолку бьется. Неизвестно еще, чья возьмет. Сам он как будто пребывает уже в небытии, а сердце потихоньку толкает и толкает по жилам теплую солдатскую кровь. Тогда он все равно что не живой и в то же время не мертвый. А чья возьмет, ведает только, как шутят солдаты, та бабушка, которая надвое сказала. Комбат Денщиков это прекрасно усвоил, так как был плоть от плоти, кость от кости той бабушки внук. Не может того быть, чтобы полегли все до единого. Не было на его памяти случая, чтобы за такой короткий срок — и все поголовно.

Энергия порыва, упоения боем, клокочущая в нем и остановленная делами теперь уже не существующей третьей роты, мощно билась в его поджаром вертком теле. Жажда кровавой драки, близкой встречи с врагами, когда слышишь их укороченное дыхание, видишь на потных лицах глаза с полоумным блеском, еще не насытилась, и он, сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом по склону к своему батальону, который, как ему казалось, не продвигается, а ползет черепашьими шагами, поддел носком сапога каску валявшегося немца и зашагал по-над разбитыми, изуродованными окопами и вдруг, почувствовав чей-то взгляд в спину, встал как одернутый. Обернулся — перед ним двуногий ком из глины в обличье солдата. Кто? Да мало ли кто? Но что-то в нем есть архивно-военное.

Удивленно смотрел Денщиков на пехотинца, извоженного в земле, в желтой глине, с болтающимся на одной нитке погоном неопределенного цвета. Обвислые рыжие усы посерели от пыли, губы, обрамленные коркой спекшейся земли, ужаты. «Глаза! Это не его глаза. Как плошки. Свои такими не бывают. У мертвецов такие глаза, пока их не закроют: остекленелые, нет — обледенелые. Смахивает на старика Лосева, но не Лосев, нет!»

Но стоял перед ним именно Лосев. Ничего не хотел, ничего не просил. Никому не должен. Стоял с каким-то высшим правом вот так из-за ничего стоять перед командиром в своем земляном виде, и все. Стоял на земле, на спелой траве. Стоял живой. Безоружный. Но солдат. Лосев и комбат смотрели друг на друга. Комбат — испытующе; Лосев — иначе, — дескать, ты пришел, а я здесь. Больше ничего не выражали его маленькие, остановившиеся на комбате затуманенные глаза, вроде бы капитан был видением.

Никогда за всю его войну Лосеву не приходилось так туго, как в эти последние часы. Даже под Харьковом было полегче.