За чертой времени

Петруха с минуту молчал, постигая трагический смысл происшедшего, подбирая подходящую мерку, которой можно было бы определить тяжесть чьей-то вины. Что вина тут явная, он не сомневался, но чья? Санитарки или этого пендрика? Он, Толя, само собой, тогда потерял голову. У него не хватило духу встретить смерть как надо. А она? Но что взять с девчонки? Сам он, Петухов, не попадал пока в такие переделки. Но ему, прямолинейному, как оглобля, быстрому на решения, несвойственно было долго ломать голову, докапываться до мелочей, находить глубинные течения души. Он хорошо себя знал, и ему не стоило труда представить себя не на месте Толи, а на месте того пехотинца, которого покинули эти двое.

— Граната у тебя была? — спросил Петухов.

Толя молчал.

— Была, а то как же. Имелась? — Петухов требовательно сверлил Толю глазами. — У него — тоже.

— Себя подорвать?

— А кого же? Заодно прихватить с собой в «Могилев» пару фрицев. Подождать, пускай подойдут. Где дак ловчишь, а где надо — хвост поджимаешь. Подпустил вплотную и — с музыкой. Сам погибай, но товарища выручай. Да и неизвестно загодя, как бой закончится.

— Так гиблый же он совсем. — Толя не ожидал такого оборота дела. — Я хоть пользу могу принести, как вылечат.

— Гаденький ты, скользкий.

— Чего же было делать? Она, санитарка, не могла его даже стронуть, не то что волочить двести метров. Всех троих бы и прикончили. Тр-р-р — и готово.

— Скажу я тебе: г-гаденький ты… Пускай бы уходила, вас-то двое — две гранаты, два взрыва — вдвое больше кусков фрицевского мяса. Я бы вынул из них ливер.

— Дак она бы одна-то не побегла. Не имеет права бросать раненых. Клятву давала.

— Ты-то на что? Да еще с автоматом! Нет, ты или трус великий, или боровок нерезаный. У меня бы как корова языком слизала. «Не побегла».

— Умирать никому неохота. Тут хоть один из двух выживет, и опять — солдат, на фронт вернется.

— Тот Иван придет к тебе, если жив, и придушит. А я помогу. Сестра! Уберите от меня этого. Или меня от него!

Никакие уговоры не помогли, и Петруха сам уволок свою кровать к двери и сразу же лег поверх одеяла, уставив злые синие глаза в потолок, не обращая внимания на то, что всяк входящий и выходящий обмахивал ему лицо полами халата, а то и задевал по носу.

Расстроенный, главстаршина до полуночи не смыкал глаз. За три с лишним месяца «чистого фронта» (всего три года с начала войны, из них если выбросить месяцы, когда «валялся» в госпиталях, «загорал» в пересыльных пунктах, в маршевых ротах, просто «отсиживался» на вторых линиях обороны, то горячих дней в боях и на передовой набирается, если уж точно, девяносто семь) приходилось попадать в невероятные передряги, но чтобы за чей-то счет выжить, сберечь свою шкуру — ну, уж тут… На чужом горбу въезжать в рай и в мыслях не было. Нет, ты выхлебай до дна свою чашу, вынеси безропотно лично, что написано на роду, и соверши все, что должен совершить на этой войне Слаб человек — это верно. А кое у кого совесть — как ходы сообщения — туда-сюда, изъедена червем. Враки: «Мы все до единого». Не до единого! Они, криводушные, еще хуже, чем подло-слабые. Они скрытые враги и его, Петрухи, лично, А Толику? Ему, амебе, до предательства — один шаг, рукой подать. Напри на него пострашнее, поджилки затрясутся, страх завладеет — и готов, созрел. Потому что для таких шкура своя — самая ценная вещь на свете. Таких на пушечный выстрел нельзя подпускать к фронту, надо заранее распознавать и отлавливать, как тифозных.

До чего доводит животный страх, безраздельно охвативший человека, Петруха наблюдал: он, тот человек, способен на самое низкое, вплоть до измены. Петруха сталкивался с одним таким на острове Тендра, подозревал его и не может до сих пор простить себе, что не застрелил выродка, как только догадался, куда тот клонит. Страшно, думать. чем обернулось бы предательство младшего техника-лейтенанта Нешто, если бы не командир катера..

Остров Тендра вдавался в Черное море на несколько километров. Точнее, это была узкая коса, со стороны поселка Прогноя, расположенного на материке, заросшая сплошными камышами. Потому рыбацкие суденышки пришвартовывались на противоположном берегу Тендры, где работал небольшой коптильный заводик, и откуда в ясную погоду был виден порт Николаев. Теперь никаких судов здесь не было. Одни ушли на восток, так как немец уже вступил в Николаев и, говорили, сегодня занял и Прогной. Другие были затоплены. Никто точно не знал, в каком месте восточнее Николаева немец вышел к морю и отрезал путь отступления на днях сформированному второму морскому полку. Трюмный главстаршина Петухов тоже ничего определенного не знал, а слухи ходили разные, и на душе было скверно. И еще оттого, что батальон, куда был зачислен главстаршина пехотинцем, оказался на острове отрезанным от суши, и неизвестно, как отсюда выбираться на берег Большой земли, и тревожил вчерашний случай перед погрузкой на гражданские суденышки.