За чертой времени

Нешто побледнел, ощупывая голову, однако убедившись, что невредим, заметив, как у Петухова дрожит рука, которой тут пытался сунуть дымящийся пистолет обратно в кобуру, оттолкнул его с дороги и опрометью кинулся по трапу на берег, по тропинке, к маяку.

«В штаб, — пронеслось в голове Петухова — Надо к Саломатину, иначе…» И тоже бросился на берег, к сарайчику, где обитал старший политрук батальона. Саломатина он знал давно, еще по подводной лодке, на которой служил погружающим, и которая перед самой войной подорвалась на мине и затонула близ Николаева. Вместе «всплывали», вместе, как поплавки, сутки качались на зеленой воде, пока не подобрал катер береговой охраны. Старший политрук не раз отводил беду от Петухова, когда тот проявлял свой буйный норов, не давая отчета своим словам и взбалмошным действиям. Сам горячий, как порох, Саломатин открыто симпатизировал своенравному главстаршине, который был по душе ему своим открытым, резким характером, не терпящим ни малейшей фальши, способным «задымиться» в любую минуту и выкинуть нестандартный номер.

Куда запропастился Саломатин? Туда кинулся Петухов, сюда — нет Саломатина, а тут посыльный из штаба батальона орет во всю глотку:

— Главстаршина Петухов — к командиру! Немедля!

На нижнем этаже маяка, высящегося над косой и водой как толстенная заводская труба, в темном, без окон, закутке, глухом и сыром, Петухову преградил путь часовой-матрос:

— Кто таков? К кому? Зачем?

— Старшина Петухов. По приказанию командира.

— Стой! — Часовой приоткрыл старую, скрипучую, как у кладовой, дверь, произнес: — Петухов тут. — И, выслушав командира, ткнул пальцем в темный угол: — Седай на банку.

Только Петухов присел на краешек скамейки, в закуток быстрым шагом вошел старший политрук Саломатин.

— Петухов? Ты чего здесь?

Встав по уставу, главстаршина выпалил:

— Выстрелил в Нешто. Пистолет подвел, товарищ старший политрук. Нечаянно.

— Опять выкинул? Опять?!

— Нечаянно…

— «Неча-аянно?!»

— Так точно, нечаянно. Не хотел убивать, но жалею, что не попал.

— Садись. — Старший политрук опустился рядом, — Кратко и по порядку. Как дело было?

— Ещё вчерась, когда Нешто взял меня — словом, мы с ним и еще матрос с нами… Прибыли туда, где был штаб полка, а там вот-вот… — И Петухов хотя и сбивчиво, однако в общем-то понятно поведал Саломатину то, что сегодня привело выстрелу.

— Так я сказал: «пока не поздно» и «пожалеете»?

— Гад буду, то ись клянусь душой

— Сидя тут я — никуда без меня.

Тогда, сгоряча Петухов не столь понял, сколь почувствовал во враждебном взгляде Нешто странную решимость, дикий намек, который можно истолковать и так и этак. Сейчас же, после того как главстаршина подробно рассказал Саломатину о вчерашнем случае и о сегодняшней стычке с младшим техником-лейтенантом, до него четко дошел смысл скрытой угрозы. Но потребуют доказательств, свидетелей, а их нет. «Неужели не поверят? — думал Петухов. — Это же… это же — паника, разложение». Что лейтенант трусоват, он убедился еще вчера, когда ездили за документами. Он, выходит, еще и паникует, сбивает других! «Чего он от меня хотел? Чтобы я согласился с ним?.. Чем я докажу? На моей стороне одни слова, да и только. Саломатин же знает меня как облупленного».

Отвлек от невеселых размышлений шум из-за дверей. Сначала глухо доносился громкий разговор, затем оба повысили голоса, стараясь переговорить друг друга. Наконец, закричали, так что часовой отодвинулся от двери, но недалеко — шага на два, чтоб можно было разбирать, что за ругань, — распахнулась дверь, и из комнаты выскочил раскрасневшийся Саломатин.

— Петухов? Где ты?

— Здесь, товарищ старший политрук.

— Пошли к Стриженому!

На корме обгорелой баржи под палаточным навесом начальник особого отдела полка Стрижевой, стоя на коленях, сортировал бумаги, аккуратной стопкой лежащие перед ним. Одни после беглого взгляда на них рвал на мелкие клочки и через щель выбрасывал в воду. Другие, свернув пополам, совал в кожаную полевую сумку. Заслышав шаги, Стрижевой окликнул:

— Кто там?

— Я это, Иван Александрыч, Саломатин.

— Так проходи. Да ты не один.

— Главстаршина Петухов со мной.

Стрижевой сгреб бумаги с полу и, засунув их под шинель, свернутую пакетом, вопросительно оглядел «гостей».

— Давай, главстаршина, вот ему, Ивану Александрычу, повтори все, что мне рассказал. Не прибавляй, не убавляй. Слово в слово, как мне говорил. Перескажи.

Выслушав Петухова, Стрижевой напрягся, как перед прыжком с обрыва, глубоко вздохнул, в волнении привстал, но взял себя в руки, снова сел и, стараясь быть уравновешенным, сказал старшине:

— Запомни: о нашем разговоре — молчок, никому ни звука. Ты ничего не знаешь, ничего не слыхал, не замечал.

— Понятно. И мне показалось подозрительным.

— Это — раз. Второе: при случае, в подходящий момент, — выберешь его сам — извинись: мол, погорячился, нервы, мол, сдали, а теперь одумался — нехорошо получилось и… ну, да ты лучше сообразишь, на чем подплыть.

— Ясно. Будет сделано.

— Иди в роту. И как ни в чем не бывало.