За далекой чертой

Не знаю, как попрощаться. Как сказать своему малышу, что ему нужна операция? Как объяснить сердцу, что ты можешь больше не увидеть ребенка? Нет, для материнской души это невыносимо. Но я справляюсь, потому что у меня нет выбора. И потому что Бен рядом, обнимает меня, прижимает к себе, а иначе ноги уже непременно бы подкосились и я упала бы на жесткий линолеум вся в слезах и соплях и обязательно наставила бы себе синяков.

Больница полна звуков, которые сегодня тревожат меня, как никогда прежде. Далекий крик, полный боли. Перешептывание докторов и медсестер. Писк приборов, которые помогают цепляться за жизнь тем, чья судьба уже висит на волоске. Мне все это не по душе, хочется подхватить Броуди на руки, убежать отсюда и не возвращаться. Но я не могу. Ему нужна операция, а мне нужен он. Остается лишь ждать.

И вот мы сидим в приемной. Когда мы попрощались с Броуди и его увезли на каталке, вместе с ним словно бы забрали и мое сердце. Бен сидит рядом и, нервно потрясывая коленкой, листает что-то в телефоне, отсутствующе смотрит на экран. Тетя Шарли, дедуля и ба сидят напротив нас и шепотом решают кроссворд. Мама с папой вернулись в Париж, но слезно упросили нас позвонить им по видеосвязи, когда появятся новости. Как жаль, что никак нельзя перемотать все эти мучительные часы, пока я сижу и представляю худшее, а все вокруг пытаются отвлечь меня от тревожных мыслей.

Бабуля на время отложила попытки: когда я не сумела ответить ни на один из ее вопросов, она отступила. Но я не нарочно. У меня просто не получалось сосредоточиться на ее голосе. Такое чувство, что сердце вот-вот выскочит из груди. Надо подвигаться, подумать о чем-нибудь другом, чем-то заняться.

Бабуля замечает мои мучения и встает.

– Я так и не рассказала тебе историю о том, как мы с Шарли сбежали с фермы, – напоминает она, подходя ближе, и, охая, садится на соседний стул. Дедушка идет следом, жалуясь на больное бедро. Бен не обращает на нас никакого внимания. Он склонился над своим телефоном, уперев локти в колени.

Тетя Шарли смотрит на нас пару мгновений, а потом со вздохом присоединяется, притащив с собой два стула. Их ножки громко скрипят по блестящему твердому полу. Медсестра поднимает взгляд от своих бумаг, хмурится, но ничего не говорит. Шарли садится на один из стульев, а второй занимает ба, устраиваясь прямо передо мной, глаза в глаза.

– Так-то лучше.

– Боюсь, я не смогу сейчас сосредоточиться на твоем рассказе, бабуль. Хотелось бы вникнуть в него со всем вниманием, которого он заслуживает, – говорю я и проверяю время. И почему в часе столько минут? Когда время успело так сбавить скорость?

– Ничего страшного, милая, я понимаю. Хочешь – слушай, хочешь – нет. Я все равно расскажу. Правильно, Шарли?

Тетя склоняет голову набок.

– Не припомню, чтобы прежде тебя хоть кто-то мог остановить. Так что…

Бабуля шлепает ее по ноге. Шарли хихикает.

– Ай! Глядите-ка, она еще и драчунья!

– Хорошо, как скажешь. – У меня нет сил возражать и дальше. Если бабушке хочется облегчить душу, пускай. Может, она и впрямь меня отвлечет и я наконец перестану вслушиваться в тиканье настенных часов напротив.

Ба открывает сумочку, достает оттуда конвертик. Внутри лежит несколько фотографий, похожих на те, что я уже видела. На всех снимках запечатлены одни и те же ребятишки с неровными прическами, в одежде не по размеру, из-под которой торчат тощие ноги и узловатые коленки. Они улыбаются, едят мороженое, катаются верхом или возятся с двигателем трактора. Теперь я уже достаточно знаю об обитателях фермы Фэйрбридж, чтобы понять: это они.

За последние недели я успела провести небольшое расследование. Узнала о директоре Форресте и его подопечных. Прочла о воспитательницах, о Наффилд-Холле, о холоде, пробиравшем ребят до костей, когда в Молонге высыпал снег и приходилось спать всего под одним одеялом при распахнутых окнах. О насекомых, из-за которых кашу невозможно было есть, о физическом насилии, с которым столкнулись некоторые воспитанники. От всех этих рассказов по коже бегали мурашки, щемило сердце, в горле вставал ком. Мне всей душой хотелось перенестись на ферму и спасти бабулю, дедулю и тетю Шарли от всего этого ужаса. Увы, тогда меня еще не было на свете, а на защиту им никто не пришел.

Фотографии я беру осторожно, за самые края: не хочу заляпать бесценные кадры, проливающие свет на мир, которого больше не существует. На время, которое уже не вернется. На людей, которые давно выросли и шагнули в новую, совсем другую жизнь. Их ведь так много вокруг. Они всюду, куда ни глянь, у всех на виду, и все равно заметить их не так-то просто. Они сломлены и одиноки и не знают, как заполнить пустоту внутри, как залатать рваную рану в душе, оставленную матерью или отцом, которые бросили их без надзора, оттолкнули, отправили в приют, умерли – а может, клюнули на чужой обман, даже не желая расставаться со своими кровиночками. Эта самая пустота – их вечная спутница, дар судьбы, пронизанной нелюбовью.