За год до победы

— Каладзе! Семенченко! — оборвал их третий, худой, высокий, с замотанным старым клетчатым шарфом горлом шепелявый человек. — Ба-азар! — Он отогнул капюшон, стряхнул прилипший к нему снег. К шапке вверх ногами — серп с молотом оказались перевернутыми — была прикреплена с кусочками застрявшей в железе эмали звезда.

Свои. Лепехин выступил из-за стенки, увидел, как в глазах белобрысого ширится, растет испуг, глаза делаются совсем как у совы, круглыми, и руки, крепко вцепившиеся в ложу карабина, беспомощно бледнеют, становясь прозрачными, младенческими. Черноволосый быстро вскинул автомат и направил темный, недобро сверкнувший глазок ствола на Лепехина.

— Убери оружие, — поморщившись, спокойно произнес Лепехин. — Давай, давай, дыркой вверх. Свой я…

Черноволосый, не мигая, пристально смотрел на Лепехина, и в темных, цепких, похожих на сливы глазах его можно было прочесть и угрозу и любопытство одновременно.

— Чем докажешь, что свой? — зычно поинтересовался черноволосый.

— Георгий, погоди, — остановил его высокий. — Сейчас разберемся. — Он задрал полу плащ-палатки, залез в карман брюк, достал кисет; из кисета, послюнявив палец, выудил оборвыш газетной бумаги — газета была немецкая, буквы готические — зажал губами, потом, подцепив на дне кисета щепотку табаку, высыпал на бумагу… Пока он все это проделывал, черноволосый держал Лепехина под автоматом. «Южный человек — недоверчивый», — говорил как-то Лепехину товарищ по разведке, карел Яакко Суумсанен, сам никогда, правда, не бывавший на юге, но по любому поводу имевший свое мнение, иногда правильное, иногда ошибочное, — наверно, прав был онежский лесоруб: недоверчивы южные люди. Ну какого черта держишь под автоматом? Высокий слепил тем временем цигарку, сунул ее в губы, старательно свернув кисет, разгладил складки на его вытертой бархатной поверхности, лишь потом отправил в карман, затем, долго шарив, вытащил кусок стальной подковы с надломленным ржавым торцом и обелесенный от постоянного пользования кремень; чиркнув несколько раз куском подковы по кремню, запалил пеньковую скрутку, подул на нее, прикурил, огонь же замял худыми пропеченными пальцами. Тусклые искры веером сыпанули на снег.

— Свой, говоришь? Откуда пришел? — простудно прошепелявил он.

Лепехин показал головой на снеговую равнину, распластанную за деревенской околицей, на растворенную в туманной пелене далекую высоту и поле, где остался Старков.

Высокий быстро взглянул на Лепехина, и в этом коротком взгляде Лепехин уловил затаенный вопрос, а может, проскользнуло и уважение.

— Отведите меня в штаб, — попросил Лепехин. — Мне в штаб нужно.

Высокий ковырнул большим пальцем у себя в зубах, в глазах его промелькнула непонятная хитрая усмешка.

— В штаб говоришь?

— Да. К майору Корытцеву.

Высокий затянулся самокруткой, выпустил из ноздрей слоистый хвост дыма, разогнал его ладонью.

— Пусть будет в штаб. Семенченко! Каладзе! Отведите задержанного в штаб.

Каладзе согласно кивнул. Лепехин шагнул вперед, к высокому.

— Следы, между прочим, моего мотоцикла…

— Не беспокойся. Найдем. — Высокий с сожалением поглядел на цигарку, которую зажимал в пальцах, затянулся еще раз, в последний, передал ее Каладзе. — Доставить в цельности-сохранности.

В голосе его не было ни доброты, ни тепла, ни участливого сочувствия — бесцветный ровный тон.

— Может, я сам? — спросил Лепехин.

— Не положено! — Зычен голос у грузина Каладзе, зычен, ничего не скажешь. Холодом пробило от его слов. У Лепехина враз обметало рот гадливой пороховой кислотой. Он попытался вспомнить — видел кого-либо из этих людей в штабе бригады или же не видел? Лица были незнакомы — выходило, что не видел. Может, прибыли с последним пополнением и он не успел еще с ними повстречаться?

— Ты того… Бежать не вздумай! — угрюмо предупредил его грузин и устрашающе ощерил белые красивые зубы. — Не то… Сразу девять грамм промеж рогов. Понял?

— Товарищ гвардии ефрейтор… — пискнул Семенченко.

— Хватит болтовни! — прикрикнул высокий. — Марш в штаб!

Двинулись вдоль улочки — Лепехин посредине и чуть впереди, Семенченко и Каладзе — поотстав на шаг. Деревня по-прежнему была пустынной; примчавшийся откуда-то суетной ветер теребил сорванный с одной из крыш лист железа, ржавый, с облупившейся краской, раскачивал его на вывернутом гвозде с жалостливым скрипом. Когда ветер усиливался, скрип становился громче и протяжнее. Едва порыв уходил, скрип затихал. Этот звук, если не считать крахмального хрумканья снега, сопровождающего их шаги, да дыхания, был единственным живым звуком в деревне. Все остальное молчало — непохоже было, что в этой деревне мог разместиться полк.

Так они шли минут пять. Каладзе вдруг спросил совсем без акцента:

— Это ты там шум-гам у немцев устроил? А? Иль не ты?

Лепехин не ответил. Каладзе такое молчание разозлило — он ткнул сержанта в спину.

— Шагай живее. Кто знает, может, ты не красноармеец, может, кто-нибудь еще… Власовец, например. А что? Может быть… Два дня назад мы такого выловили, приняли за разведчика, а потом шлепнули.

— Напрасно ты так, — вступился за Лепехина Семенченко.