За грибами в Лондон

Я пошел по широкой улице – набережной, отгороженной от моря местами бурной субтропической растительностью, местами – роскошными зданиями гостиниц. Надо забирать к центру города, от моря уходить. В незнакомых городах я ненавижу расспрашивать: во-первых, не люблю беспокоить людей, во-вторых, неизвестно, что спрашивать. Наверняка в самое лучшее место города сами принесут тебя твои ноги – и душа! Они уж не ошибутся!

На каждом перекрестке я стоял, как в счастливые годы беззаботной юности, стараясь почувствовать, куда меня тянет, в какую улицу свернуть лучше.

Душа – лучший гид, никогда не обманет!

И так, по жаре, прячась иногда в тень роскошных деревьев, я вышел на широкую улицу-бульвар, людную и красивую. По-прежнему я расспрашивать ничего не хотел – свои глаза и душа расскажут лучше. Я прочел вывеску: Дизенгоф. Кажется, это главная улица Тель-Авива, а может, и не главная – но мне она нравится. Пойду по ней. Я шел и шел, очень долго, греясь и наслаждаясь. Главное, что меня тянуло все дальше, кроме жажды увидеть еще и еще напоследок, – это приятное настроение толпы, летнее, беззаботное, курортное. Я, конечно, понимал, что это не единственное настроение, которое бывает у людей тут. Мои друзья рассказывали мне, что в том же Тель-Авиве есть бедные районы, где трудно жить, тесно и душно… но на прощанье, в коротком промежутке между увиденными проблемами Израиля и теми, что ждали меня дома, хотелось понежиться. Я шел и шел, с наслаждением вдыхая тропические запахи, греясь на солнце.

Я вышел на круглую площадь с какой-то приподнятой площадкой на столбах, поднялся туда, развалился на скамейке, сбросил ботинки и понял, что дальше не пойду: оставшееся для блаженства время проведу здесь. На соседних скамейках грелись люди, в основном пожилые. Разговоров не было, поэтому я только по виду их пытался понять, кто они: из России или нет? Почему-то мне казалось, что из России, – знакомое выражение глаз. Люди блаженствовали на солнышке… Ну что, обрели тут блаженство?

На спинках скамеек виднелись надписи по-русски, в основном – непристойные. И это тоже предстоит переварить этому государству.

Ну все. Пора в обратный путь.

У гостиницы я сел в глухой микроавтобус с задвинутыми занавесками. Он тронулся – и я тут же сдвинул занавеску: на прощанье на пальмы посмотреть.

Возвращение на родину

Гнездо

И вот я снова в Казани, после стольких лет! Добрые люди помогли найти мне мой дом.

Помню этот дом раньше, чем себя, помню движение вдоль него (видимо, в коляске) и первое знание, первый страх: вот сейчас свет окон оборвется, и наступит тьма!

Вот за этим окном на втором этаже я сидел в ванночке с водой, и стало мне вдруг холодно и одиноко в этом мире! И тут я услышал гулкие голоса, и приблизились уже знакомые, родные лица, хотя назвать их я пока не мог. Помню бултыханье чьей-то руки в мутной мыльной воде, и затем – струю кипятка, согревающего мое тело и душу. Все помню, все! И как я свой маленький голый зад радостно двигал туда-сюда, чтобы найти самое лучшее место. Маленький, размером с кулек, а уже искал удовольствий! И правильно: не поймаешь сразу – не догонишь потом!

Гулять выходил в широких красных шароварах (помню их!), сшитых, как потом признался отец, из бабушкиной скатерти. Гулял с комфортом – с маленьким стульчиком в левой руке и бутылочкой сладкого чая в правой. Такое сибаритство! В разгар войны! Не спеша я шел, волоча в пыли стульчик, шаровары раздувались ветром (я всегда выбирал лишь попутный – иначе не выходил), пересекал двор, прочно устанавливал стульчик на самом краю обрыва, удобно садился, закидывал ногу на ногу и благосклонно озирал дали. Потом подносил бутылочку, запрокидывал ее и пил. И все это было здесь, на этом дворе, который кажется теперь таким неказистым. А сколько вместилось чувств!

И даже помню, как стульчик этот исчез! Мы переезжали на дачу – точнее, на селекционную станцию, где работали родители. И вдруг – тпр-р! Телега остановилась: стульчика нет! Возвращаться? «Ничего! – улыбается отец. – Он ведь на четырех ногах – догонит!..» Первая фраза из услышанных мной, которой удалось войти в полное собрание моих сочинений, содержащее теперь тридцать томов!

Не отрываясь я гляжу на мой дом, где я – до шести лет, которые тут прожил, – успел уловить самое главное: как вкусно жить! Внутрь дома уже не зайти, пора уходить, и теперь уже почти точно – навсегда!