За грибами в Лондон

С сорок шестого года мы жили в Ленинграде, а летом родители-агрономы перевозили меня в Пушкин, где были их опытные поля. Поселились мы в каком-то то ли замке, то ли монастыре, в полутемной комнате со сводчатым окном. Зачарованный, ходил я летом по заросшему полынью двору вокруг полуразрушенного дома с высоким боярским крыльцом. Родители были весь день на работе, где живем мы, не объясняли – и это к лучшему: ничего не было слаще тех фантазий, что посещали меня в том пустынном, залитом солнце огромном дворе. Кем я только себя там не представлял! Первые мои «сочинения» появились именно там – лучших декораций нельзя было и представить! Появились рядом товарищи – но как будто тоже из моих грез: мы думали только о нашем «замке», открывали в нем все новые затхлые подземелья, манящие вглубь, но чаще всего заваленные обрушившимися сводами. Кто знает, не подари мне господь эти руины в самом начале моей жизни, сделался бы я потом фантазером-профессионалом, сочинителем историй? Почему-то именно руины, а не целые, пусть даже прекрасные дома, пробуждают фантазию! Особенно нас манил высокий белый (судя по остаткам стен) терем с полукруглыми окнами без стекол. Взгляд пронизывал его насквозь, а наверху, над острой черепичной крышей, непонятным образом уцелевшей, сиял круглый, золотой (в этом у нас не было ни малейших сомнений!) барельеф: всадник на золотом коне пронзает копьем дракона. Под теремом был пахнущий тленом подвал, заставленный круглыми железными, почерневшими после пожара коробками. Если коробку удавалось вскрыть, ножом или даже штыком (оружия и нашего, и немецкого тогда в Пушкине было полно), из нее вываливался – точнее, выпыливался – серый пепел, сложенный концентрическими кругами. Мои более опытные друзья почему-то шепотом сообщали мне, что у немцев здесь был склад кинофильмов, а точней, кинохроники. Теперь там появлялся какой-то страшный, мычащий (видимо, контуженный) человек, вытряхивал жестяные коробки (все заволакивалось черным) и с бряканьем складывал их в мешок. Говорили, делал из них электроплитки. Он нам казался страшным. Еще более страшная история была связана с золотым всадником на башне: сообщалось абсолютно достоверно, что один мужик полез туда, но сорвался и разбился насмерть. «Бог наказал!» – это тоже шепотом.

И только когда я покинул это царство, я постепенно стал узнавать правду о нем, помню, что с неохотой таинственность уходила. Узнал название – Федоровский городок. Построен он был, оказывается, по приказу Николая Второго вокруг храма Федоровской иконы Божьей Матери, семейной иконы русских царей. В этих странных домах жили служители церкви. В городке также работало «Общество возрождения художественной Руси», работали мастерские старинных ремесел, здесь бывали и рисовали Древнюю Русь И. Билибин, М. Нестеров, Н. Рерих, потом – когда здесь в первую мировую стал лазарет – служил санитаром Сергей Есенин, правда, больше выступавший со стихами на вечерах «в русском стиле», которые так любили посещать дочки царя, работавшие в лазарете санитарками, да и сам царь с супругой. И не случайно были построены эти терема в стиле а-ля рюс в подражание теремам прошлых веков: это была последняя надежда, последняя, отчаянная попытка императора Николая «возродить могучую Русь» – хотя бы здесь! Перед отъездом на фронт он зашел сюда, посетил мастерскую «Общества возрождения художественной Руси», посидел грустный – и приехал уже отрекшимся, и отсюда вместе с семьей был отправлен в Сибирь, откуда никто из них уже не вернулся. Все их надежды остались здесь… Но и меня почему-то неудержимо тянет сюда: недавно я вдруг признался одной знакомой, что главное мое желание теперь – чтобы рассеяли меня пеплом под дубами, стоящими на любимой моей поляне у Федоровского городка.

Южнее, чем прежде

Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах в своих деревянных рамах промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю – позавчерашняя. И уже чувствовалась зима, но топить почему-то не начали, и однажды утром, проснувшись, я увидел, как за ночь «поседела» сапожная щетка, оставленная на подоконнике. Те, кто должен был уже начать топить, вместо этого зачем-то рано, часов в шесть утра, стучали кувалдами по трубам, и звон шел по всему дому. Но холодно было по-прежнему.

Потом я поехал на работу. Последнее время я стал замечать странную склонность к самым простым делам: вот сейчас, например, долго резал большие куски чертежной бумаги на более мелкие. Надо это делать? Надо. Но не столько же времени! Спохватившись – что это со мной? – я встал, вошел в лифт и спустился на склад: последнее время я часто тут отсиживался. И вдруг кладовщик наш Степан Ильич протянул мне трубку на перевитом шнуре:

– Тебя.

– Ты спишь там, что ли? – голос начальника. – Поднимайся… В командировку поедешь.