За грибами в Лондон

Улица, по которой мы ехали, была выложена тусклым розовым камнем и впереди поднималась. В стекле иногда поблескивал луч, прошедший сверху сквозь листья, и проплывали лица вплотную, чугунные гнутые перила, стволы с шершавой корой. Потом мы выехали на обрыв, и далеко внизу слепило море, а направо был прекрасный бульвар, и в начале его на камешке стоял маленький зеленый Ришелье. Мы съехали вниз по крутой осыпающейся дороге. За воротами порта мы увидели просторную площадь, и по ней раскатывали грузовые тележки с острой железной горстью впереди. Потом мы ехали осторожно по узкой асфальтированной стенке, а в конце, все больше нависая над нами, стоял «Иван Франко». И вот он закрыл все своим черным масляным бортом. Не то что трубы, палубы его не было видно.

Мы поднялись по трапу, показали вахтенному командировку, и он указал нам путь. Мы очутились в огромном холле. Справа изгибался длинный барьер, и за ним сидели девушки в сером, и перед каждой толпился табунчик разноцветных телефонов. Стена слева ходила такой волной – то открывались и закрывались массивные двери лифтов и загорались стеклянные цифры – номера этажей, где бы он сейчас мог быть.

Но девушка за стойкой сказала нам, что наши каюты еще не готовы, а подошедший вахтенный сообщил, что нас ждут в гидроотсеке. Суровое начало! Он повел нас по длинному желтому коридору – прямо, потом налево; на стене то и дело появлялся белый плоский план корабля, усыпанный номерами кают, изображениями рюмок, душей, туалетов. Резко выделяясь на плане, стояла красная пластмассовая блямба. Это была «Where are you», то есть «Где вы сейчас». И она возникала то и дело на нашем пути. Мы спустились на лифте «в преисподнюю», прошли через сумеречный зал с автомобилями, и за ними снова был план и на нем красная точка, уткнувшаяся в край корабля. Тут уже не было никого, стены и пол были из железа, покрашенного просто белой краской. Мы спустились еще через несколько таких отсеков, открывая под собой люки и закрывая их со скрежетом над собой. И, наконец, был гидроакустический отсек, цель нашей командировки. В этом остром и холодном ящике мы просидели с дежурным акустиком часа два (это – не отдохнув с дороги!), скорчившись, выпаивая паяльником старые изношенные детали и впаивая вместо них новые. Потом защелкали тумблерами, включая аппаратуру. Все «фурычило», как было принято говорить.

– Ну че – как вы устроились? – разгибаясь, спросил акустик.

– Да какое там! – мрачно произнес Поспелов.

Теперь он будет акустика угнетать!

– Так я пойду? – Я встал, почти во весь рост.

– Ну, иди! – пробурчал Поспелов. Что все вышло так просто и легко – его это явно не устраивало. Не такой человек! Сейчас устроит и здесь какую-то драму.

Я полез вверх, открывая люки над собой и закрывая их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный коридор, к удивлению гуляющих в нем пассажиров. Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту, отведенную мне на сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл полированную деревянную дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия мебели и света. Серый пушистый ковер покрывал весь пол, залезая под стол и под кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет – не то чтобы в цвет моря или там неба, а в цвет чему-то другому, очень важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда шел свет, просто свет, без всяких терминов, ассоциаций и хвастовства. Слева у двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он меня словно погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ, а на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя одежду на край и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне потекла горячая вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с закрытыми глазами, изгибался и двигал кожей, направляя ручейки удовольствия в еще не охваченные места. Я распарился, разомлел и просто уже валялся, а горячая вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые очаги наслаждения. И вдруг я встал, закрыл кран, протер запотевшее зеркало и стал торопливо вытираться. Я не знал почему – ведь спешить мне было некуда. Кто его знает, почему мы всегда прерываем наслаждение, не доводим его до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?