Что же касается меня, то своим жалким положением в кинематографе я обязан тому факту, что я прослыл ещё намного большим преступником в других областях. В первую очередь потому, что я решил посвятить себя разрушению нынешнего общества и начал действовать соответствующим образом. Я взял на себя эту роль в тот момент, когда почти все верили, что у нынешней подлости в её буржуазном или в её бюрократическом варианте было самое прекрасное будущее. С тех пор, в отличие от других, я ни разу не менял своё мнение с течением времени, скорее, время менялось в соответствии с моим мнением. Это не могло понравиться моим современникам.
Поэтому вместо того чтобы добавлять ещё один фильм к тысячам посредственных фильмов, я предпочитаю объяснить, почему я не буду этого делать. Я собираюсь заменить пустопорожние приключения, о которых рассказывает кино, изучением серьёзной темы: себя самого.
Иногда меня укоряли, как мне кажется, неправомерно, в том, что я снимаю трудные фильмы: в итоге я всё-таки сделаю один такой фильм. Тем, кто злится, что не понимает всех моих аллюзий, или считает себя неспособным ясно различить мой замысел, я могу ответить лишь то, что на деле сожаления достойны недостаток их культуры и их бессилие, а не мои способы изложения; они напрасно потратили своё время в университете, где исподтишка перепродаются мелкие запасы уже подпорченных знаний.
Учитывая историю моей жизни, для меня очевидно, что я не могу создать то, что принято называть кинематографической работой. И я могу убедить в этом кого угодно, как глубиной, так и формой своего монолога.
Прежде всего я должен избавиться от самой лживой из легенд о том, что я являюсь кем-то вроде теоретика революций. Некоторые мелкие людишки в наши дни думают, что я отношусь к вещам как к теории, что я строитель теории, особой интеллектуальной архитектуры, в которой они смогут жить, как только узнают адрес, и которую они даже смогут перестроить десять лет спустя, заменив три листа бумаги и достигнув окончательного совершенства теории в целях собственного спасения.
Теории создаются, чтобы умереть в войне времени: подобно военным отрядам, они должны быть отправлены в бой в подходящий момент; и вне зависимости от их недостатков и достоинств воспользоваться можно лишь теми из них, что будут доступны в нужный момент. Точно так же теории подлежат замене, потому что их решительный триумф ещё больше, чем их частичное поражение, приводит к их устареванию, ведь ни одна живая эпоха не зародилась в теории: вначале всегда была игра, конфликт, путешествие. О революции можно сказать то же, что Жомини сказал о войне: она «является вовсе не точной догматичной наукой, а искусством, подчинённым нескольким общим принципам, но в ещё большей степени драмой страстей».
Каковы наши страсти и куда они нас ведут? Люди чаще всего настолько готовы подчиняться внушённым им порядкам, что даже когда они задаются целью перевернуть всю жизнь вверх дном, начать всё с чистого листа и изменить всё, они не находят ничего необычного в том, чтобы продолжать следовать доступным стандартам обучения, чтобы потом браться за выполнение каких-либо функций или хорошо оплачиваемых работ в соответствии со своим уровнем компетенции или даже немного выше его. Вот почему те, кто делится с нами мыслями о революциях, как правило, воздерживаются от рассказов о своей собственной жизни.
Но так как я на них не похож, я могу, в свою очередь, говорить о «дамах, кавалерах, оружии, любви, беседах и рискованных предприятиях»3
уникальной эпохи.