За Москвой рекой. Перевернувшийся мир

К сентябрю 1989 года признаки распада становилось уже трудно не замечать. Я записал в своем дневнике: «Крайне трудно представить себе какую бы то ни было политическую линию, которая могла бы эффективно остановить национальные волнения. Народы чувствуют, что их русские имперские хозяева утратили волю к управлению. Но для сухопутной империи деколонизация — предприятие гораздо более сложное, чем для морской империи. Британский народ мог довольно быстро забыть о том, что он когда-то правил Индией, Индия далеко, и большинство британцев никогда там не бывало. В противоположность этому в большинстве (советских) республик имеется значительное русское меньшинство, и русские считают своим естественным правом проводить в своих колониях отпуск, рыть там шахты и строить загрязняющие воздух заводы, не считаясь с тем, что думает по этому поводу местное население. Если бы началась гражданская война, ее мог бы вызвать инцидент в одной из республик, связанный с убийством какого-то числа русских. Нажим в Москве на Горбачева с требованием подавить беспорядки мог бы тогда стать непреодолимым. Но это завело бы русских (я имею в виду именно русских, не Советы) в трясину Алжира, Родезии, Ольстера, — нов гораздо худшем варианте, чем тот, с которым пришлось столкнуться нам или французам. Ключевую роль могла бы сыграть Украина. Пока что она оставалась сравнительно (и зловеще) спокойной. Если она сейчас придет в движение, последствия могут оказаться поистине весьма мрачными».

Годом позже, в день, когда Горбачев подписал соглашение о воссоединении Германии, знаменовавшее собой конец существования восточно-европейской империи Советского Союза, я сказал Дугласу Херду, что Союз вряд ли сможет сохраниться в своей нынешней форме. Может остаться некий сердцевинный Союз, состоящий из трех славянских республик — России, Украины и Белоруссии, — связанный определенными договоренностями с тремя независимыми балтийскими государствами. Кавказ и Средняя Азия могут оказаться ввергнутыми в постоянную межклановую борьбу. Я не мог себе представить, чтобы русские стали воевать ради восстановления своей прежней империи. Но я вполне мог представить, сколько крови прольется, если русским придется взяться за оружие, чтобы прикрыть возвращение своих жен и детей, крупных русских сообществ из Казахстана и других мест. Кровопролитие в Вильнюсе в январе 1991 года подтвердило мои опасения. В мае я заявил на совещании высших военных командующих НАТО, что Советский Союз вряд ли сможет сохраниться в своем нынешнем строго централизованном виде, однако маловероятно, чтобы он распался на 15 своих составных частей. Это было не самое точное из моих предсказаний. Прошло всего лишь семь месяцев, и Советский Союз распался. Проблема, возникшая перед западными политиками, состояла лишь в том, как скоро и в каком порядке признавать появившиеся в результате этого на свет новые государства. Даже на этой поздней стадии некоторые все еще пытались сконструировать некое объединение трех славянских государств, связанных так или иначе с другими республиками бывшего Советского Союза. Большинство русских считало, что это в порядке вещей. Именно так думал Ельцин, а его украинский коллега Кравчук делал вид, что именно это он и предлагает, когда 8 декабря 1991 года они подписали в Беловежской пуще смертный приговор Союзу.