За переливы

…Идет Наталья Кирилловна по полю, бесконечному, жаркому. В небе жаворонки поют. Жгуче-колкий ветер играет ее волосами. Наталья Кирилловна уклониться хочет от ветра, а не может, однако из всех своих силушек терпит и дальше идет. А ноги тяжелые, будто в колодках, идти трудно, и ветер мешает.

Ночь опустилась разом. Неуютно, зябко в поле. Спряталась бы в стожок, да невидно ничего: словно палашом кусок бездны вырубили и перед Натальей Кирилловной кинули. Ветер жарче становится, руки белые, шею тонкую палит, лицо обжигает, в волосах больно путается, рвет их.

Внезапно небо впереди разверзлось — будто дверь кузни распахнулась. Огонь залил небо, глаза на миг ослепли. Притерпелась Наталья Кирилловна, видит: по краям огненного разлива кровь показалась.

Перекрестилась, и — пропала ночь.

День засверкал, да тремя солнцами: большим и двумя малыми. А вокруг большого солнца был круг черный, который, постояв недвижно, расползаться стал и объял малые солнца. И тут малые солнца учинились человечьим образом, страшно на кого-то похожим, а на кого, она вспомнить не могла. И молвил образ: тебе зло учинят. Хотела спросить, кто, да образ, усмехнувшись, распался на яркие звезды, и одна из них была с алебардой, как стрелец.

Тут ноги Натальи Кирилловны вовсе не выдержали. И она, заломив руки, крича, упала на землю, сухую, холодную.

…Петух на подворье заорал спросонья сначала хрипло, а потом, переждав немного, звонко и радостно.

Наталья Кирилловна вскочила с колен, проверила дверной засов — крепок, глянула в оконце — настоящее утро с белесым туманом (плечами передернула, замерзла в одной рубашке да босиком). В кровать бросилась, как девчонка, с головой укрылась пуховым одеялом, только нос высунула для дыха.

Наталья Кирилловна, урожденная Нарышкина, вторая жена царя Алексея Михайловича, в последнее время чувствовала себя неважно: то вдруг разболится и закружится голова, то ударит в поясницу, то бледность покроет милое свежее лицо. Алексей Михайлович спрашивал, не понесла ли молодая царица.

— Потерпи, государь, — отвечал ему немец-дохтор, — бог милостив, все к тому идет.

— За царицей глядеть, аки за зеницей ока! — требовал Алексей Михайлович.

— Стараемся, — отвечали доктора, — ночей не спим. Не беспокойся, государь, к царице зла никто не метит.

— Если б оно так…

Дохтор лечил его от цинги и водянки, эти болезни раздражали, вызывали боли в сердце. Тогда Алексей Михайлович несколько дней бывал в гневе, и придворные с неохотой шли в его покой. Он кричал, что его хотят отравить, сжить со свету его молодую жену, что за его спиной плетутся интриги… От оправданий он неистовствовал еще больше, поэтому его гнев воспринимали молча. По болезнь отступала, и Алексей Михайлович становился весел, звал родню, шутил. И все же, несмотря на свои болезни, он с пристрастием следил за состоянием царицы, оберегал от дурного глаза и наговоров. Из Литвы через командующего русской армией он выписал верную литовку, знающую медицину. Дохтуриху-литовку командующий прислал. На словах с посланцем передал, что литовка спасла ему жизнь, ибо он, мучаясь животом, думал, что ум ре, она ж отпоила его отварами из трав, и командующий сейчас животом здоров. Командующему Алексей Михайлович верил.

Гибкая белокурая литовка была молчаливой, под ее пытливым взглядом все стряпухи тоже смолкали и вообще старались не попадаться ей на глаза. Приготовление еды для царицы — тайственная морока. Прежде чем в котел приправу какую положить, литовка проверит, понюхает, повариху осмотрит колюче, так, что та ни жива, ни мертва стоит, стоит и думает: «Чтоб ты сдохла, змея подколодная». И так изо дня в день.

Марфа Тимофеева помогала царице одеться. Наталья Кирилловна всегда любовалась своим крепким, здоровым телом, предназначенным родить полноправного наследника престола (а она была готова к этому), и разговаривала с Марфой. Сегодня же она напряженно молчала, была бледнее обычного и задумчива. Марфа Тимофеева осторожно расчесала ей волосы, подала платье и мягкие сафьяновые туфли.

Царица так и не проронила ни слова. Она взмахом полной крепкой руки отправила Марфу.

«Уж не последний ли раз мы видимся? — недоуменно подумала Марфа, выходя из царицыных покоев. — Что ты, голубушка, — оборвала она сердито сама себя, — типун тебе на язык. Нехорошее на ум идет. Не забудь-ка лучше про кота, а то мыши скоро подстилку будут грызть».

Марфа спустилась во двор. Слуги вымели двор поранее, побрызгали гибкими березовыми вениками водой из кадей, поэтому, несмотря на разжаривающее солнце, на дворе чувствовалась прохлада.

Суетно: в царской стряпне готовилась еда.

Марфа и не думала заглядывать в стряпню, но какой-то бес подтолкнул ее к порогу. В сенях на столе стояло большое серебряное блюдо, а на нем — промытые и вычищенные крепкие подберезовики. Рядом с серебряным блюдом — на сковороде соль. Марфа представила печеный подберезовик, и ей грибов печеных захотелось.

Она огляделась.

Никого.