За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

(как и все – «того» изрядно,

человеки ж, хоть и в свите).

Вот парторг готовит митинг,

люд вобрала круг-воронка.

Встал Никита чуть в сторонку.

«Жаль, не сбегал к Кузьмичу.

Надо будет извиниться…

Что б сейчас? Чего хочу?

Дом, село, родные лица…

И – Москва, страны столица.

Иль… покрепче похмелиться?»

«Хочешь, сходим поклониться?

Мавзолею, Ильичу?»

Тётя Дуся!..

Мысли комом –

так пахнуло родным домом!

Как она смогла понять?

Захотелось так обнять,

как несказанного друга!

Чуть земля поплыла кругом.

«…Встретим наших на вокзале.

А начальству мы сказали.

Вон Кузьмич там, у ворот».

Вот же люди! Эх, народ!..

Сердца лопнула пружинка,

бьётся мухой в паутинке.

«Я сейчас… вот… жмут ботинки».

«Эх ты, дитятко-детинка!..»

23

Кремль седой, седая даль.

Старина, святая Русь…

Так светла моя печаль,

так легка на сердце грусть.

Будет всё благословенно!

Площадь, древностью согбенна.

«Ленин» – как бы на стене.

Кремль. Москва. Страна Советов.

Русью всё зовётся это.

Ленин – всё зовётся это.

Разве жизнь дороже мне?

Счастье – ветер, переменно,

иногда не тем концом.

Но уж если не бойцом –

в главном, самом сокровенном,

никогда! – быть подлецом…

…На ветру стоят, молчат,

думой, как один, пронизан.

Поколенье Ильича.

Идеалов коммунизма.

24

Где билет? Какой вагон?

Звякнул колокол, как гонг.

Паровоз, коняка сытый,

в нетерпенье бьёт копытом,

из ноздрей парами пышет…

(Пой, кричи – никто не слышит,

всё вокруг гудит, как улей:

там смеются, тут всплакнули.

Обнимают внуков деды,

брата брат, сосед соседа.

Что их ждёт – приволье? беды?

И над всем: Даёшь Победу!)

…Сдал назад, как для разгона, –

переборный лязг вагонов

скрежетнул по сотням душ.

И оркестр тут грянул туш!

Целовались, руки жали,

за вагонами бежали.

Долго взглядами следили.

Провожали…

Проводили.

Паровоз бежит ретиво,

развевает искры в ночь.

Бьёт частушкою игривой,

сыплет маменькина дочь:

«Эх, я уеду на край света,

меня только разозли!

Посылай домой приветы –

посадили, повезли!..»

Удивительное время!

Ни наград не ждали, премий.

Как конфетой без фольги,

были общностью богаты:

копанём канал лопатой!

По вагончикам (из хаты)!

Двинем рельсы в глубь тайги!

Парням – в вуз, девчат – на трактор,

все – на стройки, все – на ГЭС…

И прокладывались тракты,

и стонал таёжный лес.

И не надо было КЗоТа:

хлеб, металл, тайга, забой –

это общая забота!

Как на бой, шли на работу,

шли, горды своей судьбой…

25

Ночь, казахский полустанок.

Где-то там, за Карталы.

Свет машин усталых рваный

гасят снежные валы.

В спешке сонной, молчаливой

слово стынет на лету.

Сердце бьётся сиротливо,

руки шарят – всё ли тут…

В тишине, нависшей звоном,

человек…

На ящик встал,

и совсем домашним тоном

доверительно сказал:

«Ну, скучает по жаре кто?

Там – тепло, и там наш дом.

Мы вас ждём. А я – директор,

познакомимся потом.

А сейчас – прошу в машины».

Взвилось криком петушиным:

«По машинам!

…По маши-на-ам!.».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Мужание

Глава IV. Целина (продолжение)

26

Соком радости и жизни

тронь! весной живое брызнет.

Вновь весна звенит капелью.

Синь и солнце в вышине!

Резко пахнет талой прелью.

Дед в дремоте-полусне –

ух, как знатно припекает!

Кошка, лапки отряхая,

не спешит укрыться в дом.

Воробьиный гвалт-содом,

то-то чествуют весну!

Паучок спустился с крыши,

не иначе как к письму.

Не сейчас, так, верно, пишет…

Ох, Никита! Вот стервец,

изождались ведь вконец.

Что-то думает же он?…

Ба! А вот и почтальон!

Дед с письмом к окну на свет.

И сноха тут горемычно,

так, на краешке, привычно,

как положено вдове,

как сидят они вовек.

«Здравствуй, мама!..» –

Дед тут крякнул,

начал бороду скрести.

«Здравствуй, мама! Всё в порядке.

Мама, ты меня прости…»

Руки, мать сидит, скрестив.

«Здравствуй, мама…» – Мой сыночек!

Сердце, ох ты, погоди.

Дни и ночи, дни и ночи,

до такого… от груди.

Вспомнил, понял…

Грудь стеснило,

жар ли, холод, бьёт озноб.

Душно как, раскрыть окно б –

уж весна в оконной раме…

Как ты там, сыночек милый?

Дед прочёл, очки вверх сдвинул,

приподнял глаза и… замер:

это ль ты, моя сношонка…

Бог ты мой, и не узнать!

Перед ним сидела… Мать.

Гордо голову откинув,

отрешённо глядя вдаль,

молодая, как девчонка,

и… седая, как Печаль.

Волны радости и боли…

«Поля! Что ты, дочка, – Поля!»

Чуть дрожит в руках косынка.

Э-эх! Прости меня, мой сынка.

Море бед и горя реки,

и – забыл о человеке.

Человек из глаз пропал.

Руки-клешни, иссечёны.

Ноги-брёвна в жилах чёрных,

будто молнии припал.

Ступни грузчика-мужчины.

Всё лицо секут морщины.

С губ… рвёт радость, боли крик ли –

Боже мой, а мы – привыкли!

(Бабка – пусть земля ей пухом, –

та хоть как-то привечала.)

И – ни жалобой, ни звуком –

всё внутри, всегда молчала.

Вечность жизни. Изначало.

Вся очнулась вдруг смущённо,

будто стала как согрета

тихим внутренним подсветом,

как святые на иконах.

«Я… задумалась, отец.

Как он там, о чём же пишет?»

Ах ты, грех: заныл крестец,

закололо что-то выше…

«Д’скоро в армию ему.

Толком только не пойму:

уж домой он хочет, видно,

да, вишь, не с чем, пишет – стыдно.

Обнимает, пишет, предков,

крепко-крепко. Так-то – крепко!

(Взгляд у матери лучистый:

знать, умнеет понемногу.

А душой такой же чистый.)

…Деньги выслал на дорогу –

чтобы не было, мол, сбою;

жду я вас к себе обоих…

Ну а так – всё слава богу».

Повидаться – что дороже!