За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

все в заботе неустанной.

Взор свой как бы раздвоив,

чужаком взглянул Никита

на творенье рук своих:

что с таким трудом добыто,

потом, горечью омыто,

всю во что вложили душу,

что нещадно жжёт и сушит

(всё учти, всё подытожь!).

Но…

Как глазам чужим ничтожно –

плод трудов твоих упорных:

в ряд домов десяток сборных,

в стороне – саманных ряд

(индпошив, как говорят).

Станы, склады, мастерские,

школа, клуб свой, магазин.

Не Москва, да и не Киев.

Но зато они такие –

в паруса им баргузин!

А в полях? Не счесть борозд.

Как на ясном небе звёзд.

Как полос в отрезе ситца.

Есть Никите чем гордиться?

«…Агрокомплексность хозяйства,

окупаемость затрат…»

И – ни капельки зазнайства.

Молодцы. Куда – наш брат!..

Им в карман не лезь за словом:

цепко, знающе, толково

просмотрели планы, сводки.

Походить? А нет охотки –

ясно всё. Они правы.

В горле как пучок травы:

как для них всё это просто!

Обросли внутри коростой –

а романтика души?

«…Ты в колдун свой запиши, –

встал Никита злой до дрожи. –

Будет здесь – не скоро, может,

стал народ чего-то хлипок –

будет парк тенистых липок.

В жар – студёная вода.

Живность, тучные стада.

Здесь в садах утонут хаты.

Будут люди все богаты…»

Тут «княжна», зевнув устало,

улыбнулась: «Славный малый!»

Не обиделся Никита,

только крепче спора злость

(«Всё скажу, и будем квиты,

раз поспорить довелось!»):

«Станет жизнь богаче, краше, –

и решив их ошарашить. –

Дети жить тут будут ваши!

Если вы их в нашей вере…

То, что есть, – то в завтра двери!»

Как чудесен взгляд Наташи

в снисходительной улыбке.

Словно мать у детской зыбки.

Чуть обиделись, унылы

сын Гаврилы, сын Данилы.

29

Дело делом, дружба дружбой,

но и чти страны законы:

с целиной парней знакомых

провожать пора на службу.

Ну, раз надо – значит, надо!

И какой тут разговор.

Почесть Родины – награда,

это ясно с давних пор.

Шум зелёный, бред весенний –

с плеч долой следы забот:

эх вы, сени мои, сени!..

Как на праздник все.

И вот…

Клуб битком, прощальный вечер

новгородским шумным вече.

Говорились долго речи,

а потом… взвилась Весна!

Захлестнула, понесла.

Жёг баян, и данью музе

хрипло гнал пластинки «узел».

Пол скрипел (рассохся, новый).

Жар девчат горел обновой.

Ух, девчата, «дуже гарни», –

выбирайте, что ж вы, парни!

И сквозь пыл всей суматохи

вдруг иной волны сполохи

зазвучали. Тишина.

За роялем… да, о н а,

комсомольская княжна.

Долго ждал рояль артистов.

Нежен звук – и вдруг неистов.

Страсти жар, томленье неги –

кто-то Ленский, кто – Онегин.

И любовь, и вольный ветер –

кто-то ждёт, а кто-то встретил.

Плеск волны, и зов марала…

Как играла… Как играла!

Словно бес в неё вселился.

И поток всё лился, лился…

Степь! Прими, паруй и вдовь

ошалевшую любовь.

Полнолуньем степь залита,

всё забылось, всё забыто.

Чист надежды светлой рок,

веет нежный ветерок.

«Обними меня, Никитка,

мой шатёр, моя кибитка!»

Ждёт целинная девчонка,

что сестры ему родней.

Вызывающе и громко:

«Знаю, думаешь о н е й !»

И поникла вся, пугая.

Сердце заняла другая.

«Ну, служить вам верно, честно!

Трогай, с богом. В добрый путь!»

Провожание, известно –

то да это не забудь.

(Трубность! Звание поры той,

далека ты, тяжесть плит…)

Новобранцы – на «открытой»

(дед в директорской пылит).

Жжёт внутри разноголосье –

до свиданья иль прощай?

Шорох чудится колосьев,

тех, осенних: навещай!

Лент-борозд спираль витая

круто лезет на отвал…

Зримо память всё вплетает,

чтоб вовек не забывал!

Целина! Судьбы подружка…

(Под рубашкой что-то трёт –

чёртик! Дедова игрушка.

Хм, к счастью… Задом наперёд?..)

Где и в чём ты, птица-счастье?

Жизнь в великом соучастье,

смерть ли разом, в одночасье –

кто поймёт, кто разберёт?

Как дорога под колёса,

всё – мельканье, всё – летит.

И ненастьями исхлёстан

человек всегда в пути.

Дух степной, дух знойнотравья!

Чутка трепетность ноздрей.

Грудь, полней вбирай во здравье,

человек, шагай бодрей!

Вдруг…

пахнул волной сторожкой

дух гниенья, затхлый дух.

Песни стихли молодух.

Морща нос, к глазам ладошку –

рассмотреть хоть что во мгле б –

дед спросил: «Гниёт картошка?»

Помолчал директор. «Хлеб…»

Дед не понял… «Подъезжаем.

Вон и станция. Весна-а!

Как-то нынче с урожаем?..»

Трёт глаза дед, как со сна:

что такое? Хлеба… горы!

Хлеб в буртах парил и мок.

Тормошит плечо шофёра:

«Подожди-ка, стой, сынок!»

Вылез торопко – и к кучам.

На колени… Взгляд измучен,

руки судорожно-крепко…

Остальным дал знак директор –

не сбавляйте, мол, машин ход,

мол, догоним – проезжай.

Тихо, вежливо, корректно:

«Элеватор завершим вот…»

Дед с тоскою: «Урожа-ай!..»

Весь угас, с понурым видом

в стороне стоит старик.

Горечь, личная обида,

ком внутри, себя корит.

А в глазах застыла мука.

Тих, виновен голос внука:

«Ты прости нас всё же, деда.

Каждый сделал всё, что мог.

Так важна была победа…»

(Отпустил, исчез комок.)

«…Прорастёт земля домами,

степь уставят закромами,

чтоб вольготно людям жилось…»

Сколько ж люду тут прижилось!

Видеть деду это странно.

Вот лезгина речь гортанна.

Вот бочком снуют татары.

Прибалтийцы… (Как гитары?)

Немцы тихие, с Поволжья…

Да, на то всё воля божья –

чем и как судьба поманит?

Поезд!

«…Вот подарок маме.

И тебе – нашёл у выжиг.

Оренбургский!.. Шапка-пыжик!..»

Мигом всё переменилось,

дед свой гнев сменил на милость,

мнёт, ласкает пух и мех –

как дитё, и смех, и грех…

Подкатил к перрону скорый.