За правое дело

— Это как не было? — перебил курносый солдат. — Почитай, с той ночи стоим, ишо и стреляли трохи.

— Так я в тое утро ходил, дяденька, — поспешил вывернуться Денис. — Еще в тое, в тое…

— Третьеводни, значит? — уже мягче переспросил солдат, и лицо его приняло прежнее добродушное выражение. — Экий же ты бестолковый, сынок. Третьеводни, а ты: утресь. Утресь — это седни, выходит, а то — третьеводни, понял? Где у тебя дом-то?

— А вона там, дяденька. — Денис показал в сторону городской думы. — Как же мне теперь, дяденька?

Солдат посмотрел на баррикаду, куда показывал Денис, удрученно вздохнул.

— Вот и штука. Пройти туточки никак невозможно. Может, завтра ишо — это как бабка надвое скажет, — а седни нет, невозможно. Утресь — вот видел? — пулей царапнуло. — Он приподнял папаху, обнажив полотняную повязку с запекшейся на ней кровью. — Чуток правей бы — и поминай, господи, раба твоего Степана. Утресь и было, а ты… Третьеводни, понял?

Неожиданный шум и крики на баррикаде отвлекли внимание солдата. Люди полезли на вал, смотрели куда-то вниз по другую его сторону, над чем-то весело смеялись, кричали.

— Слазь-ка, погляди, чего там такое, сынок, — попросил солдат Дениса, указав ему на стоявший рядом старый кряжистый тополь. — За вещицу не сумлевайся, я ее пригляжу. Слазь, милый.

Денис нерешительно передал драгоценную ношу солдату, кошкой взобрался на дерево, глянул на баррикаду. На безлюдной, усыпанной желтыми листьями булыжной мостовой лихо гарцевал на гнедом белоногом коне молодцеватый офицер. В левой руке он держал поводья, а правой, с зажатой в ней плетеной нагайкой, размахивал перед сидящими на валу весело горланящими красногвардейцами (солдаты вели себя солидно) и тоже что-то выкрикивал им, но за хохотом, свистом и улюлюканьем нельзя было разобрать слов. А дальше, где должна была находиться дума, высилась такая же баррикада и на ней тоже стояли и двигались люди, разглядеть которых мешали сумерки.

Так, видимо, ничего и не добившись, офицер круто развернул скакуна и умчался к своим, скрылся за баррикадой. И в тот же миг раздались частые ружейные выстрелы, громко вскрикнул и покатился с вала раненый красногвардеец. Пули с воем вгрызались в ящики, бревна, откалывая щепу, жикали над самым ухом оцепеневшего от неожиданности и страха Дениса. Загремели ответные выстрелы, оглушительно и дробно застучал где-то под деревом пулемет. Денис вскрикнул, мигом слетел с дерева и угодил в руки перетрусившему за него солдату.

— Целый ли, сынок? Ахти, господи, несчастье какая! Дурень я, дурень, этакого мальчонку на убивство послал, прости ты меня заради бога…

Он прижал к себе все еще не опомнившегося Дениса и ругал себя, и думских разбойников, и своих ротозеев, доверившихся бандитам.

— Ах, сволочи, ах, бандиты! Немчура, бывалоче, вот этак же в окопах сидит, нашу гармошку слухает, а в какую минуту зачнет пулять — куды гармонист, куды гармошка… Ах ты же, мать честная! Ну, чего дрожишь, теперича не опасно. Ишо трошки потешатся и замолкнут — чего пули зазря в темень пулять, баловство только.

И действительно, перестрелка затихла так же внезапно, как и началась. В наступившей тишине стали отчетливо слышны стоны раненых и голоса команд.

— Куды ж ты таперича подашься, сынок? — устраиваясь поудобней рядом с Денисом на ящике, снова заговорил солдат. — В домишко бы какой тебе попроситься, альбо к твоей тетке Марфе вертаться. Чего делать-то будем?

Денис и сам не знал, что ему теперь делать. Уйти отсюда, искать пристанища — а где такое, если на улицах одни вооруженные люди да перестрелка? Домой — далеко и опасно, вернуться ни с чем к Верочке — стыдно…

— Так что давай, сынок, вечерять будем. Куды тебе на ночь-то глядя. А утречком оно видней будет. Давай кушай, милый, что бог послал.

Он снял, расстелил скатертью опорожненный вещевой мешок, разложил на нем два зачерствевших ломтика хлеба, две луковицы, тряпицу с солью и предложил Денису половину своего скромного ужина. Денис, сытно поужинавший у Стронских, отказался:

— Я сытый, дяденька Степан, кушайте на здоровье.

— Ласковой, — довольный, заметил солдат. — Вот и Тишка мой такой же был, хошь и бойкой, — добавил он, и курносое, поросшее щетиной лицо его осветилось нежной отцовской грустью.

Денис чутким нутром своим понял печаль солдата и, минуту поколебавшись, извлек из кармана несколько теплых еще пирожков, положил на «скатерть».

— Угощайтесь, дяденька Степан. С мясом.

Солдат уважительно ахнул, аккуратно собрал, бросил в рот хлебные крошки, взялся за пирожок.

— Эко диво! Умелица, видать, твоя тетка Марфа. Домашние! — с особым удовольствием подчеркнул он, разглядывая гостинец. Откусил, посмаковал, похвалил с чувством: — Сласть-то какая, а! Ажно язык к нёбу липнет. Ай, тетка Марфа, умелица!

Но, съев один пирожок, остальные вернул Денису.

— Спасибочко. Премного тебе благодарен, сынок, за угощение: будто в родном доме побывал на праздничке.

— Кушайте еще, дяденька Степан…